Тайны дворцовых переворотов - [57]

Очевидно, никто (вероятно, за исключением Остермана) так и не понял, кто по-настоящему солирует в сем дуэте. Единодушное мнение о лидерстве герцога, мечтающего к тому же жениться на дщери Петровой или женить на ней сына, – невольное, а возможно, неслучайное заблуждение. Между тем Елизавета довольно прозрачно намекнула всем, кто играет первую скрипку в тандеме. Она повесила в собственных апартаментах большой портрет племянника – Карла-Петера-Ульриха Голштинского. Надлежало же водрузить на стену изображение младенца-царя или по крайней мере фактического главы государства – регента. Фронда с «личиной» голштинского «чертушки» свидетельствовала об одном: рано или поздно российским государем станет сын Анны Петровны, чего, кстати, не скрывал и сам Бирон. Как-то в пылу публичных пререканий с Анной Леопольдовной опекун вдруг воскликнул: «От его воли зависит выслать и ее, и супруга ея в Германию, а… есть на свете герцог Голштинский, которого… если будет к тому вынужден, выпишет в Россию»^{87}.

Разумеется, курляндец обладал правом выписать из Германии внука Петра Великого. Вот только провозгласить иноземца русским царем ему вряд ли бы удалось. Да, согласно утвержденному Анной Иоанновной уставу регент мог «сукцессора изобрать». Но не будем забывать, в документе чуть выше есть важное примечание: «по общему согласию», то есть кандидатура государя не должна вызывать аллергии у знатного шляхетства, генералитета, гвардейцев и высшего чиновничества. Сомневаюсь, что имя герцога Голштинского они восприняли бы на ура. Ведь россиянам больше нравилась иная персона – Елизавета Петровна. Так что у Бирона рамки были строго ограничены: либо воцарение дочери Петра Великого с автоматическим прощением прошлых обид и прегрешений, либо риск столкнуться с возрастающим ропотом и усиливающейся ненавистью к тирану, навязывающему стране плохо известного, воспитанного в протестантском духе мальчишку из отдаленной немецкой глуши. Лишь тетушка юного принца располагала таким народным доверием, которое позволяло ей назвать своим преемником любого, в том числе и герцога Голштинского. Портрет, висевший три недели во дворце на Красной улице, красноречиво о том сообщал каждому, кто не ленился немного подумать.

Впрочем, существовал еще один канал, сигнализировавший о грядущих переменах, – Тайная канцелярия. Туда, естественно, попадали все критики и противники свежеиспеченного регента. Правда, затем узников разделяли на два потока. Первых, тех, что сочувствовали Анне и Антону Брауншвейгским, после обычного допроса пытали на дыбе (например, подполковника Л. Пустошкина, гвардии поручиков П. Ханыкова, М. Аргамакова, И. Путятина, статского советника А. Яковлева). Вторым, выражавшим симпатию принцессе Елизавете, тоже задавали положенные вопросы, а потом, слегка пожурив, отпускали на свободу (среди них конногвардейцы капрал А. Хлопов и рейтар С. Щетинин)^{88}. Цесаревна в принципе рассчитала комбинацию верно. Бирон совершил невозможное, став опекуном императора-младенца. Родители царя, хоть и возмутились несправедливым решением Анны Иоанновны, активно бороться за восстановление нарушенных прав не намеревались. Брожение не очень опасное в гвардии полках и в коридорах гражданских учреждений вовремя обнаружили и пресекли. Конечно, напряжение в обществе сохранялось. Оно не перевалило за критическую черту, видимо, потому, что подчеркнуто уважительное отношение герцога Курляндского к дщери Петровой несколько сгладило сильное раздражение петербуржцев внезапным возвышением нахального выскочки из прибалтийского края. Возникшее неустойчивое равновесие давало альянсу реальный шанс аккуратно и быстро подготовиться к торжественной кульминации. Но, увы. Ключевая фигура не учла бесшабашного нрава фельдмаршала Миниха, склонного к авантюрным импровизациям.

Полководец, в середине октября восхвалявший регента, в конце месяца разочаровался в патроне. Если верить адъютанту очаковского героя Манштейну, истинная причина недовольства – непомерные амбиции военного министра, мечтавшего о звании генералиссимуса и абсолютной власти над империей. Однако тщеславие и честолюбие сыграли злую шутку с прекрасным инженером и весьма скверным политиком. Неясно, с чего он взял, будто человек, жестко контролировавший властную пирамиду России на протяжении всего царствования Анны Иоанновны, после кончины покровительницы удовлетворится внешним блеском титула регента, а реальные полномочия уступит кому-то другому, в частности фельдмаршалу?^{89}

Тем не менее это факт, впрочем, не самый удручающий. Фатальную ошибку Миних совершил, когда сделал ставку на Анну Леопольдовну, опрометчиво полагая, что защита несправедливо обойденных – залог политического успеха. Отнюдь, ибо в политике удача сопутствует не храбрым рыцарям, а осторожным прагматикам. Фельдмаршалу прежде, чем затевать опасную интригу, следовало хорошенько осмотреться и трезво взвесить потенциал каждого из возможных союзников – брауншвейгской пары, цесаревны, голштинской партии. Требовалось немного внимания, чтобы верно оценить расстановку сил: при всем сочувствии к обиженной матери императора, опереться молодым супругам почти не на кого; сторонников юного немецкого принца в России – раз, два и обчелся. Зато позиции Елизаветы Петровны очень крепки: гвардия предана ей, горожане симпатизируют, во властных структурах велико число приверженцев. Вот она-то сумеет без труда гарантировать генералу надежное политическое будущее, а при отсутствии желания управлять государством – и фактическое главенство над страной. «Ухаживания» Бирона – прожженного царедворца – являлись лишним подтверждением точности данного вывода. Так что фельдмаршалу и иже с ним (Остерману, Менгдену, Головкину, Левенвольде и т. д.) нужно было с предложением о помощи обращаться не в Зимний дворец, а в особняк на набережной Красного канала и подчиниться любому решению хозяйки дома.