Тайну охраняет пламя - [11]

Так мы очутились на заводе под Берлином в качестве гражданских рабочих.

Работали мы там, работали, видим дело дрянь, ни малейшей возможности бежать нет. А тут разнесся слух, что будут отправлять на работу в Норвегию на рыбные заводы. Туда отправляли как в наказание, во-первых, ехать морем опасно - топят много, а потом - холодно и голодно. Но мы сразу решили куда угодно, лишь бы вон из Германии.

Странная эта Норвегия. Там везде море, оно закрывает весь горизонт, входит глубокими языками вглубь земли. Узкие и глубокие бухты - шхеры окружали наш лагерь с обеих сторон. Летом прохладно, а зимой не холодно, но ужасно мозгло и сыро. Снег зимой выпадал часто мокрый, он ложился на низкие шапки корявых сосен, на тонкие веточки берез, на скалы. На скалах росли подушки мхов, папоротники, брусника. Снег падал, покрывал их, но листики папоротников и мхов были всю зиму зелены и если даже и замерзали порой, начиная хрустеть от мороза, то вскоре, оттаяв, снова окалывались живыми.

Суровая, скупая, но какая-то очень прочная жизнь была в природе этой страны. Подстать ей и люди, неторопливые, чуть медлительные, но в их глазах и движениях было что-то очень прочное, спокойное и дружелюбное.

Нас иногда под конвоем водили через город на разные работы. Шли мы раз, вижу на бульваре на урне для мусора огромный окурок лежит. Выскочил из колонны, цап его и обратно в колонну, а товарищи, которые тут жили уже давно,- мне чуть не в морду: "Ты чего, дурак, сделал? Почему пакет не взял?" "Какой пакет?"- спрашиваю. "Какой пакет? Неужели ты такой балда, что не знаешь, что это за окурок?" Смотрю на окурок, действительно, окурок странный: сигарета с одной стороны обкурена, но вся цела и видно, ее во рту никто не держал. Оказывается, в той урне, где такой окурок, под мусором лежит пакет с едой и с сигаретами. Окурок - это сигнал - здесь пакет!

Ну мы со Смуровым, конечно, обрадовались - вот до каких мест добрались! А еще через некоторое время случилось кое-что получше. В одном из пакетов мы обнаружили сводку Совинформбюро.

Подумали - надо размножить. Нашли бумагу, карандаш и решили, что когда всех поведут на работу, кто-нибудь останется в бараке и перепишет. Оставили мы Смурова.

Он уже переписал и по всем баракам подкинул, но кто-то не тот нашел, забегала охрана. Смуров спрятался в уборную. Влетает туда гестапо: "Почему не на работе?" "Болен, живот схватило". "В больницу"! Притащили Смурова в больницу, а больница-то норвежская. Стали врачи его осматривать. "Вы, говорят, здоровы".

- Если я здоров,- отвечает Смуров,- то меня завтра же расстреляют, кто-то в лагере листовки разбросал, а кроме меня, там никого не было.

Сказал, а те, кто в кабинете, будто не слышали ничего, один врач в бумагу смотрит, другой - в окно, сестра какие-то инструменты протирает. Молчали-молчали, потом врач, что постарше, говорит:

- Сестра, у него аппендицит, готовьте его к операции.

Не прошло и получаса, как у Смурова вырезали совершенно здоровый аппендикс.

С этого началось. За время лечения Смуров связался с норвежскими коммунистами, и мы стали получать сводки Совинформбюро и регулярно распространяли их в лагере. Да и кое-какие диверсии делали. Наждак сыпали в электромоторы, спускали рассол с чанов, чтобы рыба провоняла.

Время тогда тянулось мучительно. А в длинные зимние ночи - вы представляете, как они бесконечно длинны там, за полярным кругом,- мы подолгу говорили со Смуровым о Памире, о капище. И вот наши разговоры оказались подслушанными, да и пайцзу увидели посторонние глаза.

В нашем лагере был один человек. Жалкая, а с другой стороны, страшная фигура. Он был молод. Но судьба с детства обошлась с ним достаточно жестоко. Как это случилось, я не знаю, но с малолетства он попал в воровскую шайку, а когда кто-то из шайки попался, подозрение пало на него. Его били, били долго и безжалостно, в результате он оказался хромым и вдобавок с темным пятном доносчика. Поэтому и здесь, в лагере, он оказался страшно одиноким. Я знал, что он тяготился этим одиночеством, но все его боялись. Да кроме того, он был близок со старостой нашего барака, рыжей тупой мордой, пользовавшейся доверием немцев.

Вот он-то однажды заглянул через мое плечо и увидел пайцзу. А пайцза Смурова была особенная - на ней было две дыры. Еще хуже было то, что как раз тогда Смуров говорил, что сокровище, которое мы там найдем, не имеет цены.

Через полчаса за ним пришли. Когда его брали, у него с вещами взяли том "Войны и мира", где между строк кое-что было написано, что могло выдать нашу маленькую подпольную организацию.

Ждать было нельзя, и этой январской ночью сорок пятого года мы захватили один из рыболовецких катеров и ушли в море. Нам повезло: всю ночь стоял туман, и мы ушли достаточно далеко к тому времени, когда стало светло. Мы спаслись, но до сих пор у меня в глазах стоит бледное, и в то же время спокойное лицо Смурова, когда он, пользуясь минутной заминкой при выходе из барака, сказал мне, не шевеля губами: "Бежать всем кто может и немедленно" и когда я отрицательно мотнул головой, он пододвинулся ко мне лицом в упор и глядя в глаза сказал: "Приказываю!" Он был начальником подпольной группы.