Тайная стража России. Книга 3 - [203]

Чуть ли не в первую очередь вопросы вызывали показания репрессированных советскими органами госбезопасности, отложившиеся в архивно-следственных делах[785]. Насколько можно было доверять информации, содержавшийся в этих показаниях? Не была ли она сфальсифицирована следователем, не была ли жестоким образом «выбита» из обвиняемого? Ставшие доступными в период «перестройки» многочисленные воспоминания репрессированных о пережитых ими в ходе следствия пытках задавали гиперкритическое отношение как к архивно-следственным делам в целом, так и к содержащимся в них показаниям обвиняемых (в равной степени и к протоколам допросов, и к собственноручным показаниям).

В опубликованной в 1995 г. статье «Следственные дела как исторический источник» доктор исторических наук А.Л. Литвин (на тот момент — заведующий кафедрой историографии и источниковедения Казанского государственного университета) писал: «Эти дела по праву называют сфабрикованными ОГПУ-НКВД. Вероятно, здесь одна из причин отсутствия источниковедческого анализа подобного рода источников. Действительно, зачем обращаться к документу, если уверен в его фальсифицированном содержании… Жестокие законы, их произвольное толкование, взнузданное страхом мнение, малограмотность следователей и других сотрудников силовых органов сделали протоколы допросов типовыми. Все они были сориентированы на обвинение арестованных в «террористической», «националистической» или «шпионской» деятельности. В них, как правило, отсутствовали вещественные доказательства «преступления», арестованного осуждали на основе его «собственных признаний», доносов и оговоров. Следственные дела на обвиненных по политическим мотивам в 30-е годы (статья 58–10 УК РСФСР) многотомны. В них протоколы допросов, ордера на арест и обыск в квартирах, материалы очных ставок, заявления, «признания» обвиненных, доносы и «откровения» свидетелей… Следственные дела времен Большого террора — исторический источник российского тоталитаризма, свидетельство его беспощадности, тупой жестокости, отсутствия признания им каких-либо прав человека и человечности»[786].

А.Л. Литвин был не одинок в своем восприятии содержащихся в архивно-следственных делах показаний обвиняемых как заведомо недостоверного источника; в научной литературе неоднократно звучали утверждения, что в этих документах содержится «одна ложь» и что они «не могут считаться полноценным историческим источником»[787]. Военный историк О.Ф. Сувениров в этой связи писал: «Да, многообразнейший материал архивно-следственных дел, в том числе и собственноручно написанные показания многих сотен, а может и тысяч военнослужащих РККА о своем участии в “военно-фашистском заговоре”, существует. И если судить “с птичьего полета”, то можно прийти к выводу о реальном существовании такого заговора. Но мы-то теперь, через 60 лет после появления этой версии получили, наконец, совершенно неопровержимые доказательства, что эта версия насквозь ложная… В огромном количестве случаев эти показания состряпаны следователями особых отделов НКВД при помощи разнообразнейших методов самой вульгарной фальсификации»[788].

При подобном отношении к архивно-следственным делам не приходится удивляться тому, что предпринятая в 1998 г. публикация следственного дела академика Е.В. Тарле, проходившего по так называемому «Академическому делу» 1929–1931 гг.[789], вызвала негативные отклики в прессе. «Зачем нужна публикация самих документов, если мы знаем, какая им цена? Разве недостаточно для «введения в научный оборот» указания шифров этих документов в архиве? — возмущалась О.П. Лихачева (к слову сказать, внучка проходившего по делу академика Н.П. Лихачева). — Я считаю, что от такой публикации происходит огромный (и, может быть, задуманный) вред — возможность унизить и опорочить представителей настоящей интеллигенции»[790].

Публикаторы «Академического дела» Б.В. Ананьич и В.М. Панеях возражали против подобных обвинений. По их мнению, даже сфальсифицированные следственные материалы политических процессов должны были быть опубликованными: ведь отсутствие подобных публикаций увеличивает вероятность того, что в качестве «достоверной» будет воспринята версия следствия[791]. Кроме того, отмечали публикаторы, даже из сфальсифицированных показаний обвиняемых можно извлечь достоверные факты — хоть это и является сложной источниковедческой задачей[792].

Подобное заявление было симптоматичным: в процессе углубленного изучения архивно-следственных дел советского периода историки все чаще убеждались, что даже в заведомо сфабрикованных и неправосудных делах в показаниях обвиняемых встречается информация достоверная и уникальная. Анализируя опубликованные в 1999 г. материалы следственного дела Н.И. Вавилова, историк Я.Г. Рокитянский назвал написанные академиком на следствии собственноручные показания «последними выступлениями ученого». «В записках речь шла работе в ВИРе {Всероссийском институте растениеводства}, о его советских и зарубежных коллегах, зарубежных поездках. В чем-то эти тексты отражали тактику Вавилова на предварительном следствии, в чем-то они полностью соответствовали истине, не преломляясь в кривом зеркале тех обстоятельств, в которых они были написаны. В совокупности эти записки, протоколы и стенограммы допросов, очные ставки — важный источник не только биографии ученого, но и истории генетики и биологии в 20–30-х годах, требующий особо подхода и понимания»