Тайная слава (авторский сборник) - [192]

К таким жилищам Нелли ходила как рабыня; с этого времени она чаще бывала в более пли менее процветающих промышленных городках и скоро стала глубоко переживать о неприкрытой грязи и безобразии Фарнворта. Любой дикобраз с его грубыми колючками лучше ядовитой слизкой рептилии. Эти истории все еще ждут своего писателя, достаточно проницательного и отважного (кстати, как его имя?), чтобы заглянуть за жалюзи и белые занавески, который знает слово, которое отворит перед ним полированную дверь у расписного подъезда! Какие закрученные сюжеты, какие образы, какие характеры даются его проворному перу! Обидно, ей-богу, что такой блестящий материал лежит никому не известный, без пользы, хотя художник слова, обработав эту первичную материю в своем творческом тигле, мог бы превратить ее в чистое золото.

Вы знаете, что мне никогда не удавалось проникнуть в сферы, где обитают подобные люди, без глубоких переживаний, без страстных желаний. Поэтому не мне уготовано создать шедевр из всего того, о чем я говорю. Помните, как Золя во время своего путешествия в Лондон буквально стонал, наблюдая из окна вагона бытовые картины, из-за того, что не знал английского языка и, стало быть, не имел ключика, чтобы открыть сокровищницу, которая лежала перед ним? Уж он-то, несомненно, был великим прорицателем и видел, какое бесконечное разнообразие сюжетов для романтической литературы скрывается под бессчетными аккуратными крышами. Как бы мне хотелось, чтобы он наблюдал все это по-английски, а писал по-французски. Золя был храбрым человеком, о чем говорит его позиция по делу Дрейфуса, и я, оценивая его умственные и творческие способности, полагаю, что у него достало бы мужества правдиво описать жизнь лондонских предместий языком их обитателей.

Да, по воскресеньям в лучшие часы я люблю гулять по длинным улочкам этих поселков. Иногда, если правильно выбрать время, удается подсмотреть в "комнату для завтра-ков одного-другого из таких жилищ, наполовину вросших в землю: везде одинаковый стол, накрытый для чая в очаровательном порядке с непременными и одинаковыми предметами сервировки. Пить чай в гостиной, как я полагаю, считалось у них святотатством. Интересно, как бы они себя повели, если бы кто-то из гостей отказался от чая и попросил стакан пива, а еще лучше бренди с содовой? Думаю, центральное озеро, лежавшее на несколько сотен футов ниже уровня Лондона, вышло бы из берегов и залило окрестности. Да, стоит получше рассмотреть эти дома, чтобы оценить их скромность, внутренний порядок и наружную привлекательность и, как я уже говорил, поразмыслить над тем, какая атмосфера царит внутри.

Вообще говоря, вы знаете, что к "нравственности" (в том смысле, как ее понимают в английских предместьях) здесь всегда относились равно терпимо. Мне трудно представить, что пресловутые "поздние римляне", не дававшие покоя бедняге Палмеру, были много лучше или хуже ранних вавилонян; а Лондон в целом в этом смысле мало чем отличается от Пекина. Современный Берлин и Венеция шестнадцатого столетия могут тут соперничать на равных, за исключением того, что Венеция, я уверен, весьма живописный город, а в Берлине, в чем я также нимало не сомневаюсь, все пропахло свининой. Кто поспорит с тем (используем простую аналогию), что человек по своим природным свойствам всегда хочет есть и — у нас как раз тот случай — порой обедает слишком часто, да при том желает, чтобы обеды устраивались как-нибудь по-особенному, а иногда еще и помогает себе побочными перекусончиками перед завтраком и после ужина. Чего уж тут добавить!

Однако представьте себе общество, не желающее официально считаться с фактором голода, где малейший намек на пустой желудок считался бы грубой и ужасной непристойностью, наимерзейшим попранием святых религиозных чувств. Предположим, ребенку сделали выговор за то, что он всего лишь заикнулся о хлебе с маслом, или кого-то насильно заперли в темной комнате за чтение рецепта приготовления сливового пудинга. Так вот, представьте себе целое общество, организованное в строгом официальном согласии с принципом, гласящим, что приличный человек не должен когда-либо в прошлом и будущем и даже в помышлениях своих ощущать физический недостаток в пище. Представьте себе общество, в котором завтраки, ланчи, полдники, обеды и ужины рассматриваются как оргии безнравственных испорченных негодяев, обреченных на страшную и вечную погибель. В таком мире, я думаю, вы обнаружите немало нездоровых нарушений в диете. Факты, как известно, вещь упрямая, но если с ними не считаться, они становятся жестокими и ужасными обстоятельствами. Ковентри Патмор[340] не без основания рассердился, когда услышал, что даже в Ватикане статуям было предписано прикрывать плоть фиговым листком.

Нелли прошла через этих манихеев[341]. Она побывала в мире за ставнями, белыми муслиновыми занавесками и индийскими каучуковыми деревьями, и она поведала мне о своих впечатлениях. Они, эти свиньи, рассуждают о нравственности театра! В театре — если таковой или что-нибудь ему подобное оказывается в их сфере — они в равной степени видят пример никчемной расточительности и источник разврата, который даже не пытается скрыть своей сущности. Театр, конечно, не сравнишь с ночными проникновениями главы дома в девичью спальню с Библией под мышкой — упомянутая Библия призвана мастерски показать нелепость того, что желания "главы дома" должны выполняться сразу под угрозой физического наказания и не только в этом мире, но и в грядущем.