Тайна Золотой долины. Четверо из России [Издание 1968 г.] - [80]

— Панове! Отдамы остатне пошаны нашей Груни![106]

Поляки стали подходить прощаться. Гроб подняли и на руках понесли со двора. Нас сопровождал Отто.

Когда все вышли, я оглянулся. В воротах, мрачно ощерившись, стоял Камелькранц в кожаном фартуке и с большим окровавленным ножом.

Путь от замка до кладбища, уже известного читателю, мы проделали в два раза медленнее. Опустили гроб в землю. Засыпали землей могилу. Один из поляков стал устанавливать в изголовье огромный крест.

— Вы — что? — вскрикнул Левка: — Надо поставить звезду!

Заремба мрачно усмехнулся:

— Может, ты еще серп и молот сделаешь? Гитлеровцы выбросят твою звезду в первый же день!

— А мы снова поставим, — не унимался Левка.

— А они опять выбросят…

— А мы снова поставим!

Правильно, Левка, ты — молодец! Пусть даже смерть наша не дает им покоя. Мы и из могилы должны грозить фашистским захватчикам!

Пилы у нас не было, но Димка отыскал где-то кусок липы и, орудуя топором и ножом, ловко выстрогал из нее пятиконечную звезду. У кого-то в кармане нашелся гвоздь, и Димка прибил звездочку на крест.

Поляки разбрелись по кладбищу. Я шел за Сигизмундом. Он ходил от креста к кресту и кратко объяснял мне, почему умер тот или другой поляк. Я узнал, что ни один пленный не умер собственной смертью. Под крестами лежали расстрелянные гестаповскими палачами, самоубийцы, не выдержавшие неволи у Фогелей, насмерть засеченные плетью баронессы или Камелькранца…

— Вот один Веслав только и умер собственной смертью, — остановился Сигизмунд перед заросшей могилой. — У него была какая-то странная болезнь, которая мучила его месяца три. У Веслава отнялись ноги. На вид здоровый, а ходить нисколько не мог. Ну и отправили бы его домой. Какой толк держать в неволе? Так нет, мучился человек, пока не умер!

— Це ты мувишь, Сигизмунд? — подошел к нам Заремба. — Веслав не сам умер, его задушил Камелькранц.

Сигизмунд возмущенно замахал руками.

— Не веришь? Спроси Отто…

Заремба подвел к нам глухонемого и, показывая на могилу, отчетливо, по слогам спросил:

— Скажи, почему умер Веслав?

Вглядевшись в губы Зарембы, Отто с мычанием охватил руками свою шею.

— Кто его? — повторил Заремба.

И Отто, сгорбившись, так ловко начал подражать походке управляющего, что Юзеф расхохотался.

Сигизмунд побледнел. Он повернулся к часовне, снял шапку:

— О, матка боска! Прости меня грешного. Ведь я же написал жене Веслава, что он тихо скончался. А он… Двадцать три наших пана лежат под этими крестами. Хорошие были люди. Теперь к ним прибавилась одна русская. Да и все мы скоро будем там…

— Что вы, дядя Зигмунд! — вскричал Левка. — Мы вначале уложим сюда фогелей и камелькранцев…

— Нет, мальчик, русских разбили. Нам уже никогда не выбраться из-под Гитлера.

Я укоризненно посмотрел в грустные глаза поляка:

— Но это все брехня, дядя Зигмунд! Немцы уже «брали» Москву…

— А ты все не веришь? — повернулся ко мне Заремба. — Не верь, малыш, не верь! Может, ты и прав окажешься.

Солнце уже вышло из-за кромки дальнего леса и свечой, как футбольный мяч, взлетело над землей. По всему небу медленно двигались белые облака навстречу солнечному свету и таяли, расплывались. Я приметил среди них небольшую темную тучку. Она смело неслась, гоня впереди себя черную тень.

«Закроет или не закроет?» — думал я, глядя на то, как тучка неуклонно приближается к солнцу.

Облако побледнело, стало уменьшаться и вот уже совсем растворилось в ослепительной голубизне.

— Ничего не вышло, — прошептал торжественно Левка, и я понял, что он думает о том же.

— Посмотреть бы теперь на Марыйку, на детей… Что-то стало с ними? — вздохнул Сигизмунд.

Нам уже незачем было объясняться с поляками на языке врага. Мы вскоре поняли, что наш язык очень сходен с польским. В нем много общих слов, только произносят их как-то не так. Мы говорим, например, «поляк», они — «поляк». Мы говорим «дождь», они скажут «дэщь». В общем, мы почти все понимали, о чем — «мувят»[107] наши товарищи по несчастью. Поэтому я спросил:

— А сконд, вуйко Зигмунд, есц?[108]

В серых, повлажневших глазах Сигизмунда я прочитал такую тоску, от которой захотелось плакать:

— Был когда-то такой городок — Ленчица. Недалеко от Варшавы. Я там на заводе работал. Слесарем. Теперь, говорят, Ленчицы уже нет. Всю гитлеровцы сожгли.

— А вы, дядя Юзеф? — посмотрел я на могучие волосатые руки Зарембы, выпирающие из-под старой латаной гимнастерки.

— Я когда-то забойщиком был. В Каттовицах. Уголь рубал. А в тридцать девятом началась война. Пришлось идти защищаться от гитлеровцев. Мы дрались с ними в окружении под Сандомиром, потом под Варшавой — и ничего сделать не могли. Все наши Рыдзы и Беки разбежались кто куда — вот в чем беда? Так я и попал в плен к гитлеровцам. Раненым… Очнулся уже в плену. Многих они тут же на месте прикончили, а я понравился им, что ли, меня отправили в концлагерь. Просидел два года, облысел, все зубы повыкрошились, а потом меня купила эта Фогель…

— Да, — вяло тянул Сигизмунд, — так и подохнем унтерменшами.

Заремба молча выщипывал бахрому на рукавах гимнастерки.

— У тебя есть нож? — спросил меня Юзеф.

Я подал свой перочинный нож. Подрезая на рукавах бахрому, поляк искоса взглянул на меня: