Тайна Золотой долины. Четверо из России [Издание 1968 г.] - [79]

Мне почудилось, что во дворе кто-то всхлипывает. Неужели все еще плачет Владек? Оглянувшись, я заметил человека, сидящего прямо на земле у стены господского дома. Каково же было мое изумление, когда, подойдя, я узнал Луизу. Уронив голову на руки, она рыдала, содрогаясь всем телом.

— Ты о чем? — тихо спросил я по-немецки.

Девчонка вскочила на ноги.

— О чем ты плачешь?

— Груню жалко… — всхлипывая, проговорила она по-русски.

Радостная догадка чуть не заставила меня вскрикнуть:

— Так это ты говорила с нами ночью и подкладывала под пол хлеб?

Луиза кивнула.

— Почему же молчала?

— А как я скажу, если с меня не спускают глаз? А этот паршивец, — с неожиданной ненавистью прошептала она, — следит за мной целыми днями.

— Карл?

Служанка стала говорить о том, как издевается над ней маленький барон. Он рвет ей волосы, вкалывает под кожу иголки, а когда Луиза пробует кричать, хозяйка утешает ее:

— Карл шутит с тобой, а ты ревешь…

— Хочешь, убежим? — спросил я.

— Ой, только об этом и мечтаю! — воскликнула девочка.

Мы договорились, что она будет помогать нам в осуществлении плана бегства. Ей сравнительно легко прятать куда-нибудь непортящиеся продукты и подбирать для нас подходящую одежду.

— Все, все сделаю, — горячо шептала Луиза. — Только вы меня не оставляйте одну.

Я вошел снова в амбар. Димка лежал на спине и не спал.

— А где Левка?

— Не знаю. Наверно, во дворе.

Но и во дворе Левки не было. Обеспокоенные, мы уселись на солому.

Вдруг, тяжело дыша, из-под пола выполз Левка.

— Ты где был?

— Там меня нет, — хихикнул Левка. — Я сейчас бегал на гумно…

Мы посмотрели в ту сторону, где было гумно. Из-за леса выбрасывалось желтое пламя.

— Это им за Курск и Груню! — с каким-то торжеством произнес Левка.

ПОХОРОНЫ ГРУНИ

И один сказал, что нету больше

Силы в сердце жить вдали от Польши.

И второй сказал, что до рассвета

Каждой ночью думает про это.

Третий только молча улыбнулся

И сквозь хаки к сердцу прикоснулся.

К. Симонов. «Баллада о трех солдатах»

Пожар на гумне и отравление стада не могли пройти даром. Надо было опасаться серьезных последствий.

И верно, следующее утро началось с того, что пожилой полицейский вывел во двор Владека Копецкого со скрученными руками. При обыске у поляка нашли записку Груни, которую немедленно подхватил управляющий. Сейчас он горбился посреди двора и с дьявольской улыбкой смотрел на поляка.

— У, изверг! Мразь! — злобно бросил в сторону Камелькранца Копецкий и, обернувшись к товарищам, громко крикнул: — Прощайте, братья!

Больше никто пока не пострадал. Лиза объяснила потом причину «миролюбия» Фогелей. Баронесса боялась, что огласка всей истории выставит ее перед знакомыми в невыгодном свете и сделает посмешищем, а Камелькранц больше всего опасался за судьбу хозяйства. Ведь гестапо могло взять батраков, а он в самый горячий момент страды остался бы без рабочих рук.

Никогда не забуду, как наша Птичка появилась во дворе после злосчастного обеда в честь победы германских войск. Мрачная, с красными пятнами на щеках, она вошла в коровник, где лежали вздувшиеся трупы коров, постучала по тугим бокам концом огромной лакированной туфли и спросила:

— Почему она отравила их, погань проклятая?

— Н-не знаю, — пробурчал горбун.

— Как это вы не знаете, господин управляющий? — вмешалась Юлия, которая была тут же, в коровнике. — Груня обо всем записала.

— Написала? — сипела Птичка. — Ничего не понимаю. Где записка? Почему ты скрываешь от меня, что есть записка?

— Я ничего не скрываю, Марта, — юлил горбун. — Только не знаю, Куда девалась она.

— Дай записку! — подняла на управляющего неживые глазки баронесса.

Камелькранц искал дрожащими руками по всем карманам и приговаривал:

— Ей-богу не знаю, Марта. Наверно, потерял.

— Тебе говорят, дай записку! — шептала баронесса, бледнея и облизывая тонкие губы.

Наконец управляющий отыскал записку и подал сестре. Баронесса взглянула на нее и, поморщившись, подала мне:

— Переведи!

Я перевел, делая особое ударение каждый раз на имени Камелькранца. Баронесса бросила из-под прищуренных век обжигающий взгляд на горбуна:

— Идем, Фриц, в комнату!

Они ушли, а через полчаса мы слышали, как Птичка плакала сквозь слезы кричала:

— Юбочник! Грязная шлюха! И тебе не стыдно? Ты разоришь меня развратом!

Камелькранц, красный и растерянный, выскочил из замка и, не попадая руками в карманы, крикнул:

— Отто!

Я усмехнулся. Неужели Верблюжий Венок не помнит, что Отто глухонемой?

Отто, не слыша, продолжал подметать двор. Управляющий, подрагивая горбом, дернул работника за рукав, грубо начал орать:

— Ты что тут прохлаждаешься? А коров кто обдирать будет?

Отто с напряжением глядел на губы хозяина, потом, мыча, сердито ткнул рукой в сторону покойницы, лежавшей под простыней у нашего амбара.

— Пошел к черту! — орал горбун. — Надо обдирать коров?

Он убежал в коровник, и когда я вошел туда, то увидел, что Камелькранц, нагнувшись, перепиливает ножом горло почти подохшей корове…

Нас не погнали в это утро в поле. Пленные сидели около своего барака и разговаривали о чем-то, все время кивая на покойницу. В дальнем углу Юзеф с Сигизмундом сколачивали гроб. Наконец они уложили в гроб тело Груни, вышли на середину двора, и Сигизмунд громко провозгласил: