Тайна Высокого Замка - [65]

— Я не хочу в гетто! Я не хочу, как лошадь, ходить по мостовой! — возмущался Йоська. — Я ж в этом доме родился, зачем я должен уходить отсюда?

— А вы не признавайтесь, что евреи, — тихонько подсказала одна из сестрёнок Василька. — Скажите немцам — мы украинцы! Теперь тут у Львове будет Украина. Я сама слышала, возле ратуши радио так говорило.

— Молчи, дура, если ничего не понимаешь! — обругал девочку Петрик. — «Будет Украина…» Да тут с испокон века — Украина! Ещё сам Данило Галицкий Львов построил… А фрицы теперь переиначили по-своему — «Лемберг». И все улицы переиначили на немецкий лад. Язык скрутишь, пока выговоришь…

— Ох, Петрик, прикусил бы ты лучше свой язык! — нахохлилась Катруся, забежавшая в комнату за синькой. Она внизу, в общественной прачечной, помогала матери стирать чужое бельё. — За такие слова, Петрик, тебя схватят и в Неметчину угонят, как нашего батька. А то ещё и…

— Не боюсь их!

— Я тоже не боюсь, — с сомнением проронил Йоська. Он никак не мог забыть ту страшную картину, свидетелями которой они стали на улице св. Софии, когда относили с Васильком постиранное бельё одному клиенту.

Три пьяных эсэсовца в чёрных мундирах с черепами на петлицах в сквере привязались к девочке лет пятнадцати. Бедняжка со слезами умоляла их отпустить её. В это время мимо проходил старик-священник, который с крестом в руках стал упрашивать гитлеровцев не обижать девочку. Тогда пьяные фашисты накинулись на священника, сорвали с него рясу, скрутили ему назад руки и подожгли бороду. Старик упал на землю и начал биться лицом о песок, чтобы загасить огонь. Эссэсовцы пинали его ногами, дико смеялись. И неоткуда ему было ждать помощи во всём божьем мире. Один из фашистов выхватил револьвер и застрелил старика.

Ночью Йоське приснился священник с глазами, в которых застыл ужас. Сперва горели две восковые свечки, потом они начали быстро таять, и Йоське почудилось, что это капают чьи-то слёзы. Потом он ясно увидел — это плачет старик. Плачет и тушит о песок свою бороду…

Йоська вскрикнул и проснулся. На краю низкой деревянной кровати сидела мама и шептала молитву…

Но пока на рукаве куртки Йоськи ещё не было «повязки Давида», он равноправно шагал по тротуару рядом с друзьями.

Знакомые улицы, но с чужими теперь названиями. На каждом шагу таблички «Юден айнтритт ферботен»[15]. На дверях всех лучших магазинов, кафе, трамваев, ресторанов, аптек надписи: «Нур фюр дойче»[16].

— Всё для фрицев, — зло бурчит себе под нос Василько. — А что же тогда для людей?

— Вам ещё хорошо, — вздыхает Йоська. — Украинцу норма хлеба двести граммов в день на каждую душу, а еврею на всю неделю — четыреста граммов. Будто бы не все одинаково хотят кушать…

— Глядите, хлопцы, опять какой-то новый приказ…

— Читай, читай, Петрик, — попросил Йоська, который из-за близорукости не мог ничего разобрать — приказ висел высоко.

«За малейшую попытку насилия и вражеские выступления против всех, принадлежащих к немецкой армии, виновные караются смертью, — читал Петрик. — Если не удастся задержать виновных, будут применены репрессии к ранее задержанным заложникам…»

— Как это — репрессии? — не понял Василько.

— А заложники? — пожал плечами Йоська.

— Расстреляют — вот и всё…

Петрик, соблюдая осторожность, повёл ребят через какой-то проходной двор, потом через бывший пассаж Миколяша и, наконец, расставив на улице своих дозорных, шмыгнул в нужный ему двор.

Через несколько минут мальчик остановился у знакомых дверей и условно позвонил.

Дверь не открывали.

Он ещё раз позвонил по всем правилам, как его научила Ганнуся.

— Иду, иду! — послышался чей-то недовольный, хриплый женский голос.

— Чего тебе? — открыла дверь женщина в пижаме и с сигаретой в зубах.

Петрик медлил.

— Чего тебе тут нужно? — переспросила она по-польски.

— Прачка просила передать, что бельё…

— Какое ещё бельё? — зябко пожала плечами женщина и захлопнула дверь перед оторопевшим Петриком.

Нет, Петрик не ошибся адресом. Это был именно тот дом, и та лестница, и та дверь…

Он опять вернулся и, набравшись духу, позвонил.

— Что ты хулиганишь, паршивый мальчишка! Хочешь, чтобы я полицию позвала? — как с цепи сорвалась женщина в пижаме. — Сейчас же убирайся вон и не смей больше тут звонить!

Дверь захлопнулась.

Петрика обдало ледяным ветерком страха.

«Неужели арестовали?..»

С тяжёлым сердцем он вернулся к друзьям.

Не успели мальчики завернуть за угол, в сторону главной почты, как вдруг Петрик тихо вскрикнул, почувствовав, как у него сразу пересохло во рту.

— Чтоб я так жил… Это ж старый профессор! — вскрикнул Йоська.

Старик нахмурился, давая мальчуганам понять, что им не следует его узнавать.

— Пошли как ни в чём не бывало, — шепнул Петрик, пересилив внезапный испуг.

И мальчики прошли мимо старого профессора, которого двое повели к машине.

Первым сел в машину чиновник рейхскомиссариата (мальчики определили по форме), затем профессор, а вслед за ним протиснулся тучный господин в гражданской одежде.

Петрик до боли стиснул руку Васильку.

— Арестовали…

Совсем побелевшие за последние дни волосы профессора, откинутые назад, открывали огромный лоб. Густые с проседью брови были строго сомкнуты. Но вот его глаза скрестились с горящими глазами Петрика. И в этот короткий миг, когда ни один мускул не дрогнул на лице профессора, казалось, Петрик уловил в уголках губ старика добрую улыбку друга.