«Ой, бела берёзонька, ты иди ко мне,
Будем жить, берёзонька, вместе на горе».
Стоят безмолвно вокруг сосны да берёзы, вьётся тихонько дым от костра, а старик сидит, покачиваясь, у огня и сам же отвечает дубку:
«Рада б я, берёзонька, пойти к тебе,
Приросла я крепко ко сырой земле».
А потом дубок становится в песне красным молодцем, а берёзонька — смирной девушкой, и зовёт юноша её на улицу, а девушка ему отвечает, что не может выйти без веленьица, без отцовского благословеньица.
Митрич заканчивает песню, немного сидит молча и начинает новую, будто повеселее:
Скоро придёт Троица —
Земля лужком покроется.
Ко мне миленький придёт —
Сердце успокоится.
Лучше нету того цвету,
Когда вишенка цветёт.
Веселей беседы нету,
Когда миленький придёт.
Тут Митрич вдруг выпрямляется, машет рукой и озорно запевает:
Оха, оха, черемоха,
Черемоха белая.
Лицо бело похудело, —
Что любовь наделала!
На Урале, на Урале,
На Урале огонёк.
Не Уральски горы сушат —
На Урале паренёк.
Милый Коля, твои кони
На Урале кованы.
Милый Коля, твои брови
Ровно нарисованы…
Митрич поёт озорно, а в голосе всё равно есть какая-то тайная грусть, какая-то боль скрыта в ней, в этой разудалой, как ветерок в лесу, и, как ветерок в лесу, скованной песне.
И Сашок впервые думает, что вот ничего им, Великим Братьям, по-настоящему и неизвестно о Митриче: почему у него ни жены, ни детей нету, и была ли раньше семья у Митрича или померла вся, пока скитался Великий Брат по холодным и тоскливым ссылочным землям?
И отвечая будто на эти вопросы, неожиданно пришедшие в голову Сашку, старик запевает песню, ту самую, видно, какую пел он в черном молчанье Якутской земли:
Хороша эта ноченька тёмная,
Хороша эта ночка в лесу.
Выручай меня силушка вольная —
Тюрьмы я терпеть не могу.
Затрещала решётка железная,
Застучали в стене кирпичи.
Услыхала стража тюремная:
«Эй, молодец, не стучи!».
Голос у Митрича стал, кажется, гуще, твёрже, — будто поёт охрипший на страшном якутском ветру, бегущий через болота и леса каторжник.
…Затрещала решётка железная,
Свалилась на землю, стуча.
Шарахнулась стража тюремная.
Да ну, не поймать молодца!
Несколько минут в лесу стоит глубокая пугливая тишина. И сам Митрич, и мальчишки задумчиво смотрят в глубину почерневшего леса, и кажется им, что там, в этом бездонье, метёт и завывает холодный, колючий ветер, кружится, машет косым крылом вьюга, заметая след за бегущим от стражи человеком.
— Что же это я? — смущённо говорит Митрич. — Совсем, небось, тоску на вас нагнал?
Лёшка отвечает серьёзно:
— Нет, Митрич, вы на нас тоску не нагнали.
Сашок неожиданно придвигается к старику, обнимает его за шею и, заглядывая в глаза, опрашивает:
— А у вас, Кузьма Митрич, никого раньше не было? Своих детей не было у вас?
Старик гладит Сашка по русой вихрастой голове и отвечает, стараясь улыбнуться:
— Как же не было, Сашок… Всё было. А сейчас вот — только вы да работа…
— Расскажите, Митрич… — просит Сашок и оглядывается на товарищей, ожидая поддержки. Но Великие Братья смотрят сумрачно и молчат. Они старше Сашка и уже знают, что нельзя человеку задавать такие вопросы.
— Ладно, — тихо говорит Митрич, — я тебе отвечу, Сашок. Была у меня жена и дети. Хорошая была жена, только слабенькая, безвольная женщина. Без меня сникла она совсем — голодно было, трудно. Детей не сберегла, да и сама скоро от тифа скончалась. Вот, Сашок. И не спрашивай больше об этом.
Нет на земле ничего лучше уральского нашего леса! Прихватил первый морозец землю — и пахнет она недозрелыми арбузами, капустным листом тугим хрустит под ногою снежок. А в лесу все деревья неузнаваемые, новые какие-то, будто надели на себя боярские шубы, мужицкие зипуны. Обнялись сосны друг с дружкой, разбежались заснеженные берёзки, перепуталось всё, переплелось — сказка да и только!
Идут Великие Братья гуськом, вслед за Митричем, снежком поскрипывают, тугим воздухом дышат.
Нелегко своего достигли, а достигли! С лыжами!
В октябре да полноября мастерили — без толку. Митрич всё рассказал: какие лыжи бывают, даже про камасные — на оленьей шкуре — упомянул, и — на тебе! — всё какие-то уродцы выходят!
У Сашка, ясно, дело получше шло: отец — столяр. Подходящий инструмент под рукой, и отца спросить можно, если непонятно. Только ведь Сашок не сам по себе: другим Братьям лыжи тоже нужны.
И вдруг видит: отец сам за поделку лыж взялся. Лучшие доски, сосновые, сухие, на верстаке лежат. Что такое?
— Ты кому, батя, лыжи готовишь? — допытывается Сашок.
— Заказчику, — смеётся отец в усы.
— А кто заказчик?
— А тот, кто деньги платить будет.
Крутится Сашок возле отца, поглядывает на него, ну, самым что ни на есть послушным взглядом.
— Чего тебе, Александр Романыч?
— Ничего, батя, — отвечает Сашок. — Может, тебе, батя, какая помощь требуется? Только скажи — я живо, батя.
— Да нет, никакой мне помощи не требуется, Александр Романыч…
Совсем уже перед снежком сделал отец лыжи, натёр их тёплым дегтем с парафином и отдал заказчику. Кто заказчик — так и не увидел Сашок.
В четверг выпал первый густой снег, а в субботу, в сумерки, собрал Митрич мальчишек у себя: лыжи примерять. Ну, обрадовались Братья! Вот это подарок! Не иначе Митрич за ними в город ездил: фабричные!
