Тайна совещательной комнаты - [40]

— Здравствуйте. Я могу узнать ваше имя-отчество?

— Зинаида Борисовна, — сказала она, поколебавшись.

— А я Данила, — представился Кузякин. — По-моему, у вас хороший сын, Зинаида Борисовна. Мне нравится, как он там себя ведет.

— Нам с вами нельзя разговаривать, — обреченно сказала она.

— Не волнуйтесь, нас никто не видит, — сказал Кузякин, — Мне бы хотелось побольше узнать о вашем сыне. Понимаете, сейчас я присяжный, а вообще по жизни я журналист. А все журналисты страшно любопытные люди.

— Он никого не убивал, — сказала мама Лудова.

— Если бы я думал иначе, я бы с вами не заговорил.

Подошла кондуктор, и мама Лудова испуганно замолчала.

— Два до метро. — Кузякин протянул кондуктору деньги.

— Я вам деньги сейчас отдам, — она полезла в сумочку.

— Да нет, что вы, какая ерунда.

— Возьмите, — настояла женщина, протягивая Кузякину монеты. — Мы не бедные, хоть отец уже и не встает. Сказать по правде, нам все время какие-то люди деньги приносят от Бориса. Ой, наверное, я вам зря об этом рассказываю: он в тюрьме сидит, а от него кто-то деньги носит. Но и в тюрьме за все платить приходится: и чтобы в нормальной камере сидеть, и чтобы поесть, и телефон…

Трамвай остановился, вошло несколько пассажиров.

— Он неплохой мальчик, но увлекающийся, — пояснила она. — Зачем-то увлекся бизнесом, говорил, что хочет, чтобы мы все нормально жили. А мы разве не жили нормально? Отец — профессор географии, я — доцент на кафедре иностранных языков, у нас дача, машина — все было. Сейчас машину продали, отец с инсультом, жена Бореньки с внучкой уехала в Лондон, а я передачи в тюрьму ношу…

Она не выдержала и, очевидно уже вполне поверив Кузякину, тихо заплакала, отвернувшись к окну.

— Ну что это вы, Зинаида Борисовна, — сказал Кузякин немного фальшиво, как это всегда получается у мужчин с плачущими женщинами. Трамвай ехал медленно, и за хлюпающим профилем мамы Лудова шли мимо в окне какие-то летние люди. — Мы еще поборемся.

— Вообще-то Боренька китаист, — сказала она, вытерев слезу. — Окончил Институт стран Азии и Африки, переводил поэтов, уехал работать в Пекин… Потом вдруг бизнес, какие-то телевизоры, какие-то люди… Его друзья по институту никогда мне особенно не нравились, — неожиданно закончила она и замкнулась.

— Какие друзья? — осторожно спросил Кузякин и, поскольку она молчала, продолжил: — Да, институт довольно специфический, я оттуда тоже знал кое-кого. Они к вам сейчас заходят? Нельзя ли поговорить с кем-нибудь из них?

— Вы ведете себя глупо, — сказала она, вытерев пальцем снова набежавшую слезу, — Я понимаю, вы журналист, я вас даже помню в лицо, я на вас не обижаюсь, но вас выгонят из присяжных, если вы будете расспрашивать. А к нам теперь никто уже и не заходит. Раньше чаще других заходил Пономарев, вот этот, которого Боренька как будто бы убил. Ну и еще… Никого он не убивал. Я знаю.

— Откуда вы знаете?

— Мне надо выходить, сейчас метро.

— Вы просто чувствуете так или вам что-то сказал этот человек сегодня? — проницательно спросил Кузякин, — В клетчатой рубашке?

— Да. Этот человек, который сидел в зале. — Она заговорила сбивчиво под влиянием вдруг вспыхнувшей надежды, — Я вам все расскажу, только это опасно, он так сказал. Этот человек сидел с моим сыном в одной камере. Сын ему сказал, что у Пономарева был иностранный паспорт на имя Андрея Пастухова. И что он обязательно должен был весной две тысячи третьего года, то есть уже после того, как Боренька его как будто бы убил, побывать на… на… ой, забыла! — Она побледнела от ужаса.

— Где? — спросил Кузякин, — Вы должны вспомнить.

— Не могу вспомнить, не вспомню! — в отчаянии сказала она, — Этот человек только один раз сказал, а потом испугался прокурорши и убежал. На каких-то островах… Все равно уже не поможет! Ой, я пропустила остановку, нам нельзя говорить, пустите!..

Кузякин встал и вместе с ней вышел на остановке. Он посмотрел, как мама Лудова вошла в подземный переход, и решил ехать в обратную сторону.

Суббота, 1 июля, 17.00

Хаджи-Мурат уже пытался играть на корте. Ри подавала ему несильно, и он иногда даже умудрялся попасть ракеткой по мячу.

— Снизу движение, как будто вы ковшиком зачерпываете! — крикнула Ри, направляя мяч: он попал, но отбил вбок, и мяч ударился о сетку.

Воспитуемый пошел к скамейке и вытер лицо.

— Ну что, устали? — спросила она, невольно восхищаясь тем, что даже после долгой и бестолковой беготни по корту он выглядит вполне молодцевато.

— Да, на сегодня хватит, спасибо. Вы мной довольны, моя повелительница?

— У вас уже получается, — улыбнулась Ри. — В следующий раз попробуем слева.

— В следующий раз? Мне не хочется так скоро с вами расставаться. Ведь у вас уже не будет занятий сегодня, правда? Может быть, мы поужинаем? Я знаю один ресторан, там очень вкусно, и это недалеко…

— Пожалуй, — сказала она, подумав. — А вы привезете меня обратно?

— Ну конечно! — сказал он обрадованно.

— Тогда я оставлю машину. А мне надо кое о чем вас расспросить. Сейчас я оденусь и выйду. Давайте на парковке через пятнадцать минут, хорошо?

К вечеру становилось прохладнее, ветерок шевелил листья лип, окружавших корты, и Мурат Исмаилович с трудом отвел взгляд от загорелых ног Ри, чтобы взглянуть на липы и попытаться разглядеть, кто же там так заливисто свистит и щелкает, не обращая внимания на крики играющих и звонкие удары мячей.