Тайна Сорни-най - [126]

но мы мчались вверх,

потому что я был уже не медведем,

а духом. И олень был крылатым,

а не рогатым.

Крылатой духовной силой

мы поднялись в Небо.

Голубой бусинкой

светилась Земля средь ожерельев звезд,

прозрачной слезой

летела Земля по Вселенной.

Чью грудь украшает бусинка-земля?

Чья соленая слеза летит

по холодной и пустой Вселенной?

Прилетев на Седьмое небо,

я привязал крылатого оленя

к серебряной лестнице

и направился в золотой дом бога Торума.

Он встретил меня не взглядом отца,

он встретил меня божественным

сумрачным взглядом.

Будто на шею мою

накинули железную петлю.

Язык отнялся.

Словно отпал, как шершавый

хвост ящерицы.

Я еле выдавил:

«Меня съели.

Что мне дальше делать?» —

«Кто тебя съел — у того и спрашивай,

что тебе делать, —

сказал спокойно бог. —

Ты нарушил мои наказы.

Не исполнил высокий долг.

Спускайся на землю.

Иди к людям.

Они рассудят, как с тобой быть…»

И сажусь я на крылатого оленя,

и лечу я к соленой слезинке Вселенной —

Земле.

Мгновение — и снова я

в священном углу человеческого дома.

Забираюсь в свою голову,

которая чучелом сидела на большом столе,

пока летал я в Небо.

А люди, какие глупые люди!

Не заметили, что меня не было.

Молились пустой голове

и были счастливы.

В гнезде из мягкого и тонкого шелка

снова сижу я.

Бесконечную юношескую удаль мне показывают.

Вечным девичьим весельем меня веселят.

Бездонные чаши с озерными яствами

передо мною ставят.

И руками белыми, как вода Оби,

гладят мою шерсть.

Девушки кружатся в плавном танце,

как деревья по ветру качаются.

Юноши скачут будто волны,

резвыми волнами пляшут.

Смотрю на бесконечную юношескую удаль — и забываюсь.

Дивлюсь вечным девичьим весельем — и забываюсь.

Нить золотого ума роняю где-то в воду.

И тело свое звериное

роняю где-то в тайге.

И весь я превращаюсь в Духа.

Где я? Сам не знаю.

В этот момент люди зажигают в доме костер.

Поленья из лиственницы загораются ярким пламенем

И в свете пламени вижу:

проскользнул какой-то зверек.

Кто это был? Не разобрал.

И опять где-то роняю нить

золотого ума, забываясь.

А бесконечная юношеская удаль не гаснет.

Ласкают слух мой музыкой,

игрой веселой развлекают.

А между тем наряжают меня в священное платье,

рядом с другими духами садят.

Если великим духом назначают —

золото рядом со мной звенит.

Если маленьким духом меня называют —

малая мелочь медным звоном звенит.

Сижу. Смотрю. Слушаю.

Вдруг в углу дома зазвенел

голос какого-то голосистого

зверька. Никто не понял, что это

за зверек. В другом темном углу

тоже зазвенел чей-то голос.

Его тоже никто не разобрал.

Старики говорят: «Это что

за голосистый зверек?

Такого хорошего зверя

мы еще не слыхивали!»

В третьем углу что-то зашумело.

«Чей такой звучный голосок? —

удивляются старики. —

Глазами мы такого зверя не видали.

Да ладно. На будущий год,

если случится подобное счастье,

тогда, может, и поймем,

разгадаем тайну!»

И опять где-то роняю нить сознания.

Куда я делся?

Не знаю. И людей я потерял из виду.

И угол свой, где познал я счастье

красного сукна, потерял.

Вдруг вижу:

валяюсь возле дома.

И стал я, оказывается, величиною с мышь.

Носик у меня маленький,

ушки мои маленькие-маленькие.

Стоят уши торчком,

вслушиваясь в мир, и слышат:

в доме том ребятишки таежные,

про меня песни поют, сказки сказывают…

Слышу я это,

и звериное сердце мое вздрагивает,

наполняется нежностью,

и с левого глаза роняю слезу,

с правого глаза роняю слезу.

На вторую ночь я доползаю

до дорожки, по которой женщины носят

домой снег.

Оказывается, стал я величиною с белого

горностая.

Ушки мои, стоящие торчком, слышат:

деревенские мальчишки меня славят.

деревенские девочки про меня песни поют.

И сердце мое звериное

опять от счастья трепещет,

левый глаз мой роняет прозрачную слезу,

правый глаз мой роняет светлую слезу.

На третью ночь добираюсь до узкой

тропинки охотника, по которой он

за белками ходит.

А вырос я уже величиною с росомаху.

Шагами росомахи взад-вперед прохаживаюсь,

а уши мои слышат:

в деревне большой сыновья охотников

меня прославляют,

дочери охотников меня возвеличивают.

Левый глаз мой роняет светлую слезу,

правый глаз мой роняет счастливую слезу.

Назавтра настал ясный, божественный день.

Оказывается, я уже превратился

в священного зверя, в Медведя превратился.

И я, могучий Медведь,

шагаю в дремучий лес

исполнять свои дремучие обязанности!

Уф! Все!..

— Полегчало! — протянул Медведь, поглаживая лапой живот. — И как это у тебя так ловко получается! И песню про меня знаешь. А я ничего про себя не знаю. Почему, скажи-ка, я ничего про себя не знаю? А?!

— Скажу потом. Сейчас я устала. Не видишь, что ли? Плати скорей…

— Да постой ты со своим калымом. Помешалась, что ли? Ты мне правду открой. А ты мне одно… Калым, калым… Или ты ненормальная? Все ненормальные поют. Голос-то у тебя хриплый, противный. Но слова завораживают. Слушаешь — кажется, почти что правда…

— Не тяни, Медведь. Плати калым. Устала я…

— Скажи, кто ты? Калымщица?! Развелось вас тут… Я-то думал: провидец! Для калыма пела такую длинную песню? А я еще, дурак, развесил уши, слушал, как порядочную. А она, оказывается… Ишь чего захотела! Да не гладь меня! Если надо — сам себя поглажу. Калымщица несчастная! А ну, брысь отсюда! А то размахнусь — костей не соберешь! Лапа-то моя еще медвежья! А ну, брысь-брысь! Иди подобру-поздорову!..