Тайна Шампольона - [8]

Гнев Бонапарта сразу улетучился. Он смог заинтересовать Бертолле — это самое важное. Бонапарт улыбнулся: «Вы скоро узнаете…» Бертолле нахмурил брови.

Я вызывал доверие, ибо уже знал. Я слепо шел за ним.

На упрек в том, что я безоговорочно поддерживаю Бонапарта, я отвечал: я действовал бескорыстно. Я пал жертвой обаяния этого человека, всегда готового к новым начинаниям. Я увидел в этом гражданине чрезвычайное существо — и не ошибся. Бонапарт разбудил нас и возвеличил. Более того, он заставил нас мечтать. А надежда — разве она не равносильна осуществлению самых маловероятных грез?

Ранним октябрьским утром 1797 года я всматривался в воспламененные глаза генерала, что двумя карбункулами сверкали на усталом лице. Этот человек не спал уже дня два.

Он носил темно-синий плащ, покрытый тонким слоем пыли, собранной во время молниеносной инспекции войск. За ночь он загонял трех лошадей. Возвращаясь на рассвете, он диктовал письмо Жозефине де Богарнэ.[19] Бонапарт не забывал, что был молодоженом. Теперь он, по привычке заложив руки за спину, называл Бертолле на «ты». Бертолле подчинялся этому прожигающему взгляду, но вопросы его иногда нарушали молчание, которое не осмеливался нарушить никто: к чему готов неутомимый генерал? Какова его новая мечта?

Подобный вопрос перед Бонапартом сейчас не стоял. Генерал расслабился. Он только что подписал мир. Но все же для начала спокойно обратился ко мне:

— Говорите о бездарностях, о завистниках, что управляют в Париже ратификацией договора в Кампоформио. Вы поедете с Бертолле, нашим полным сомнений ученым. Проследите, чтобы он не рассказывал слишком уж много нехорошего обо мне.

Бертолле собирался было ответить, но Бонапарт жестом его оборвал:

— Для вас у меня другая работа. Таким образом, я оказываю вам доверие…

Бертолле сощурился:

— Какая работа?

— Я нуждаюсь в вас. Я нуждаюсь в верных людях, вам подобных. И в том, чтобы вы нашли для меня других.

— Для чего? — спросил этот неисправимый болтун.

И тогда Бонапарт рассказал ему о своей восточной мечте; пушечное ядро вполне могло бы упасть к нашим ногам, но мы бы и не шевельнулись. Нас пленили посулы генерала: научное завоевание тайн Египта. Клод-Луи Бертолле, смею предположить, был соблазнен так же, как соблазнен был я, когда ночью накануне Бонапарт посвятил меня в свою тайну. И с тех пор я, Морган де Спаг, уважаемый ученый, решил слепо следовать за этим двадцатишестилетним генералом по дороге на Восток.

— Египет! Египет! — повторял Бертолле.

Бонапарт говорил о том, что заполняло умы ученых, о том, что питало разговоры на всех светских ужинах.

— Ваша миссия очень важна, а времени у нас мало. Езжайте и убеждайте, привлекайте, вербуйте, но при этом не говорите ничего лишнего.

Мы с Бертолле помчались в Париж.

Первым делом мы отчитались о положении дел в Италии.

Мы держали в руках ратификацию договора в Кампоформио, но, очевидно, этого было мало. Фактически, чем выше Бонапарт поднимался, тем больше он беспокоил власть в столице.

Луи-Мари де Ля Ревелльер-Лепо,[20] теофилантроп,[21] член Директории, принявший участие в перевороте 18 фрюктидора,[22] серьезно допрашивал нас, пытаясь разузнать о замысле Бонапарта.

— Как он видит ситуацию, этот генерал? Каково его мнение касательно похода на Восток, о котором столько говорят? Египет — такова его истинная цель?

Бертолле ответил, как настоящий химик, крайне витиевато, что позволяло говорить, ничего не говоря. Его честь, его дух противоречия, его верность дружбе не позволили ему предать. Кроме того, этот человек, желавший оставаться свободным, был, как и я, ослеплен Бонапартом. Когда же к допросу присоединился виконт Баррас,[23] другой влиятельный член Директории, Клод-Луи Бертолле дополнил свой отчет правительственного уполномоченного тезисом о сборе «объектов науки и искусства в завоеванных странах армиями республики».

Клод-Луи говорил за нас обоих. Я же в Париже служил генералу.

— Чего хочет Бонапарт?

Меня спрашивали об этом все — и друзья, и враги.

— Новые мечты, новые планы…

То был мой излюбленный ответ. Неопределенный, если угодно. Таково было пожелание Бонапарта. Впрочем, я и впрямь затруднялся сказать больше, не будучи в курсе глубинной природы его восточной затеи.

— Он хочет захватить Англию? Не для этого ли группируются военно-морские силы? Но почему он выбрал Тулон?

Новые мечты… Я думал только об этом, краем уха слушая потоки парижских комплиментов молодому генералу, образцовому патриоту революции.

Но я знал, что за закрытыми дверями шли и иные разговоры.

— Этот Скарамуш — конченый человек, решительно конченый человек! Война с Англией дорого ему обойдется! — кричал журналист Малле дю Пан.[24]

Многие не в силах жить в тени того, кого ждала столь исключительная судьба. Но на сей раз дело было сделано. Директория последовала за Талейраном,[25] тот был за Бонапарта, а если Талейран «за»…

— Речь идет о Египте. Грандиозная экспедиция, назначение которой не только военное.

Это я обращался к Николя-Жаку Контэ,[26] одному из немногих, кому я мог довериться. Неосторожность моя была оправданна. Инженер Контэ был нам очень необходим. Экспедиция нуждалась в нем. Не существовало области знаний, в коей он не проявил бы своих талантов! К сорока годам он совершил множество изобретений и открытий. Придумал, как белить полотно. Изобрел карандашный грифель, положив конец монополии графита наших английских недругов.