Тайна семейного архива - [85]

– Но она же видела эти украшения на мне, вчера, в Эрмитаже!

– Это все равно. То есть, это ничего не меняет. Я ничего не знал и не знаю. И ты тоже.

– Но ведь так не бывает и…

В это время вошла Елена с толстой папкой в руках.

– Ты пьешь Лишнее. – Губы ее едва заметно поджались. – Я не люблю околичностей, Кристель. Вот документы на ребенка, но прежде чем отдать их вам, я хочу услышать ответ на единственный вопрос…

– Лена! – поморщившись, остановил ее Сергей.

– …вы действительно настолько любите моего мужа, что готовы взять его с собой?

– Да! – сияя всем лицом, внезапно ставшим по-настоящему прекрасным и совсем юным, выдохнула Кристель.

– В таком случае, не поинтересуетесь ли вы его собственным мнением на этот счет? – Сергей прикусил губы и налил себе водки. – Ну, что же ты? Кажется, повторить сказанное всего пару часов назад не так уж и трудно.

Кристель застыла, сосредоточившись в ожидании ответа, решавшего ее судьбу. Разве еще год назад она могла подумать, что ее будущее, будущее обеспеченной, образованной, всегда честной перед собой женщины будет решаться в ободранной кухне, за столом с бутылкой русской водки? «Осталось потерпеть совсем немного, только пережить эти последние мучительные мгновения, эти последние его колебания… Разве я вправе осуждать его за них? Долг, жалость, память, да мало ли что еще может связывать двух людей, немало проживших вместе… – твердила она себе, не спуская лучащихся счастьем глаз с непроницаемого лица Сергея. – Он мужественный, он сильный, он настоящий, он по-настоящему живой, и вот сейчас, еще через несколько секунд он улыбнется и протянет мне руку»…

Секунды текли, ощутимо падая на изрезанный во многих местах неаккуратными ножами стол, но ничего не происходило. Елена спокойно перебирала белыми пальцами бумаги в раскрытой папке. Наконец Сергей поднялся и, затравленно глядя на обеих женщин, неохотно ответил, почти не разжимая губ:

– Мне нечего там делать. И, прошу тебя, Лена, перестань юродствовать. Не произошло ничего, из-за чего стоило бы устраивать подобное. В десятый раз повторяю, что с Кристель меня связывают только самые дружеские отношения, она замечательный человек, но не больше, и все твои домыслы – просто плод воображения. Ты устала, Лена. Сейчас начало сентября, и после того, как ты отдашь девочку, мы еще успеем съездить отдохнуть…

Кристель, от волнения особенно плохо понимавшая русские слова, все же слышала по интонации Сергея, что он отрекается от нее, хуже – все его стремления направлены на то, чтобы успокоить не ее, а жену… И все-таки сердце отказывалось верить в. происходящее.

– Серьожа! – она кинулась к нему и, прижавшись, словно пытаясь перелить в этом прикосновении свою уверенность, решимость и честность, завороженно стала гладить плохо выбритую, пылающую щеку. От волнения акцент стал слишком сильным и резким. – Серьожа, но ведь это неправда, ведь еще вчера ты говорил, что любишь, что я единственная, что…

– О чем ты? – он мягко постарался ее отстранить. – Лена, принеси валерьянки, видишь, что ты наделала своими нелепыми подозрениями.

Кристель чувствовала, что потертый линолеум превращается в зыбучий песок, в котором тонут и тонут, не находя опоры, слабеющие ноги, что в мозгу темными кругами начинают ходить грозные волны…

– И все же, – услышала она невозмутимый голос Елены, – ты знаешь, что я не принимаю полуправды и считаю, что вполне заслужила право знать правду настоящую…

«Боже мой, – молотками стучало в висках Кристель, – значит, у них есть еще и ненастоящая правда… И он спокойно говорил мне именно эту, ненастоящую… И они все спокойно живут этой двойной правдой»…

– …так вот, ты знаешь, что на руках у меня самый большой козырь – Ольга, и я не отдам Кристель документы до тех пор, пока не услышу от нее самой историю о том, как попала ее карельская береза в нашу ванную. Я не держу обиды на нее, она иностранка и за нашу жизнь не отвечает, я не очень обижаюсь даже на тебя, ибо за много лет слишком привыкла к твоей лжи, но есть моменты, когда человек должен отвечать за себя.

Кровь бросилась Сергею в лицо, и он до хруста сжал спинку шаткого стула.

– Послушай, Елена, я никогда не предъявлял тебе никаких требований и всегда спокойно смотрел на твои поездки по стране, на те знакомства, которые ты заводила в театре…

Кристель, и до того ощущавшая себя как в дурном сне, внезапно поняла, что про нее просто забыли. Эти два человека выясняли отношения при ней так, словно она была неодушевленным предметом, ничего не понимающей куклой. Как парализованная, она не могла ни выбежать прочь, ни даже сесть обратно за стол, а продолжала стоять на ватных ногах, и в уши ей били два голоса, мужской и женский, говорившие о своем, только о своем… Заставив себя все же вынырнуть из водоворота малопонятных слов, Кристель раскинула руки в стороны, будто собиралась взлететь, и отчаянно громко крикнула:

– Остановитесь! Мне ничего не надо! Не надо! Я уйду, сейчас… совсем… уйду! – и выбежала, слепо ударяясь об углы шкафов, туда, где на низкой тахте беспокойным сном спала Олюшка – последнее, что оставалось у нее от жестокой России.