Тайна Пушкина - [55]

Правительство понимало, что вольнодумство если и не проистекает непосредственно из безбожия, то уж во всяком случае идет с ним рука об руку; письмо утешало, поддерживало и призывало к осторожности. Пушкин в дальнейшем действительно стал в своей переписке чрезвычайно осторожен, его письма, начиная с этого времени, всегда требуют внимательного чтения и между строк — хотя мнение о нем как о безбожнике поколебать было уже непросто.

VI

Однако можно было бы и не заниматься подробным анализом этого письма, доказывая безосновательность изобретения пресловутой вражды, поскольку есть гораздо более серьезный аргумент, свидетельствующий, что пушкинским «демоном» не мог быть Раевский, и этот аргумент — стихи самого Пушкина. В самом деле, Пушкин познакомился с Раевским летом 1820 года, на Кавказе, а их окончательное сближение с тесным общением состоялось в 1822 году, во время наездов Пушкина в Каменку, где некоторое время жила семья Раевских, и после переезда Пушкина в Одессу в 1823 году. Стихотворение же «Демон» было написано в 1823 году и начинается словами:

В те дни, когда мне были новы

Все впечатленья бытия…

Как уже говорилось, этим началом «действие», описанное в стихотворении, по времени отнесено гораздо дальше назад, нежели даже на три года: совершенно очевидно, что речь идет о юности поэта, когда он с Александром Раевским даже не был знаком. Это простое соображение почему-то не приходило в голову пушкинистам до самого последнего времени (вернее, не найдя другой кандидатуры, они просто закрывали на это глаза) — до того момента, как этим стихотворением занялся А. Н. Барков. О причинах того, почему Барков проявил особый интерес к этому стихотворению, разговор впереди; а пока попробуем ответить на другой вопрос: какую же, в таком случае, роль Александр Раевский сыграл в жизни поэта? Как мне кажется, этот вопрос не получил должного освещения в пушкинистике исключительно из-за того, что с самого начала была поставлена под сомнение искренность его отношения к Пушкину. Между тем из сохранившихся свидетельств современников видно, что эта роль была чрезвычайно благотворной: Раевский оказал на Пушкина отрезвляющее воздействие.

На Кавказ приехал Пушкин, успевший много повидать: три года, проведенные им после лицея в Петербурге, были годами бурного освоения жизненного опыта — и отнюдь не всегда «романтической» стороны жизни. Между тем его литературная борьба в кругу «Арзамаса» сделала Пушкина романтиком: на Юг приехал поэт-романтик, и южные стихи и поэмы — особенно «КАВКАЗСКИЙ ПЛЕННИК» и «БАХЧИСАРАЙСКИЙ ФОНТАН» — во многом были его данью романтизму. Вот над условностями романтизма, над ходульностью романтического героя Пушкина и смеялся Александр Раевский, ускоренно избавляя поэта от условно-романтических шор. Пытаясь отстаивать свои взгляды в спорах с Раевским, но не находя аргументов в ответ на его издевки и не выдерживая его насмешливого взгляда, Пушкин даже вынужден был во время их споров просить оппонента тушить свечи; но, если и не сразу, то впоследствии не оценить его правоты Пушкин не мог, и с его стороны это должно было обернуться только благодарностью.

Вольно́ же было Цявловской так оттрактовать их взаимоотношения, что другого слова, чем очернение,и не подберешь. «Вот образцы альманашного красноречия Цявловской (ее статья „Храни меня, мой талисман“ впервые была опубликована в альманахе „Прометей“. — В. К.), — пишет об этом Лацис: „начинается письмо Раевского деланно-непринужденным тоном невинности“; „наконец обретает Раевский якобы сердечный, дружеский тон. Пышные комплиментарные словеса, к которым интимные друзья не прибегают даже в письмах, рассчитаны на усыпление настороженности Пушкина. Плохой расчет! Поэта не мог обмануть этот ходульный тон“; „фальшь, сочиненный тон „великодушного“ человека, который якобы протягивает руку другу, попавшему в беду, слишком явны“; „письмо, может быть окончательно раскрывшее Пушкину нравственный облик его вчерашнего друга“.

Достаточно, продолжает Лацис, противопоставить этим выпадам уточнения перевода (письма от 21 августа. — В. К.) — и сами собой исчезнут зацепки для пресловутого словечка „якобы“, для обвинительных упреков, оспаривающих несомненную искренность письма Раевского».

На характер их взаимоотношений проливают свет также воспоминания сестры Александра Раевского, Екатерины Раевской-Орловой (в записи Я. К. Грота):

«Александр Раевский был чрезвычайно умен и тогда уже успел внушить Пушкину такое высокое о себе понятие, что наш поэт предрекал ему блестящую известность. Позднее, когда они виделись в Каменке и в Одессе, Александр Раевский, заметив свое влияние на Пушкина, вздумал трунить над ним и стал представлять из себя ничем не довольного, разочарованного, над всем глумящегося человека. Поэт поддался искусной мистификации и написал своего „ДЕМОНА“. Раевский долго оставлял его в заблуждении, но наконец признался в своей шутке, и после они часто и много смеялись, перечитывая вместе это стихотворение, об источниках и значении которого так много было писано и истощено догадок».

Можно было бы предположить, что Екатерина Орлова пыталась задним числом реабилитировать брата, но с ее воспоминаниями хорошо корреспондируются и «Записки» Вигеля, в которых тот упоминает, как в ответ на предупреждение, что Раевский играет по отношению к Пушкину роль Яго в их взаимоотношениях с Елизаветой Воронцовой, Пушкин