Тайна Пушкина - [36]
Возникает неприятное подозрение: не видит ли исследователь в пушкинском тексте то, чего вовсе не было в творческом сознании автора? И его анализ следующей же строки это подозрение укрепляет: Листов объясняет, что антропоморфизм «Коснется ль уха твоего?» для Пушкина органичен и что обращение к Москве как к человеку не единожды имело место в его творчестве (например, «Но не пошла Москва моя К нему с повинной головою…») — что, на мой взгляд, в данном случае и объяснения не требует; но зато он никак не объясняет, почему у Пушкина есть сомнение в том, что Москва услышит (то есть прочтет) обращенное к ней посвящение поэта (и это через два года после триумфальной встречи Пушкина, приехавшего из ссылки по вызову царя, всей литературной и светской Москвой в 1826 году!).
Я готов согласиться, что строки «Поймешь ли ты душою скромной Стремленье сердца моего» могли бы относиться к Москве: так Листов видит душу Москвы и сердце Пушкина. Имеет право. Но почему «некогда его (Пушкина. — В. К.) любовь» к Москве прошла перед нею без ответа? «Узнай, по крайней мере, звуки, Бывало, милые тебе». Я полагаю, слово «звуки» здесь невозможно понять иначе, чем «стихи». Что же, по версии Листова, имеет в виду Пушкин? «Бывало» — это когда? В детских стихах? И почему в 1828 году, когда Пушкин чаще, чем когда-либо, бывает в Москве, он говорит о разлуке? («И думай, что во дни разлуки, В моей изменчивой судьбе».) Но верхом непонятности речи «темной музы» Листова является трактовка строк «Твоя печальная пустыня, Последний звук твоих речей — Одно сокровище, святыня, Одна любовь души моей».
Листов «полагает строку „Твоя печальная пустыня“ обращением к Москве, сожженной пожаром 1812 года. Именно такой застает Пушкин древнюю столицу — разрушенной, но не утратившей достоинства „святыни“.» Я же полагаю, что это очередная натяжка. Разумеется, можно на мой счет поиронизировать: дескать, это ведь Скалозуб произносит слова у Грибоедова: «Пожар способствовал ей много к украшенью» ; но и в самом деле, в 1828 году считать Москву «печальной пустыней» из-за пожара 1812 года, даже при большом количестве оставшихся пожарищ, — явный перебор. Но особенно меня мучает в версии Листова загадка строки «Последний звук твоих речей». Я никак не могу взять в толк, что за речи толкала Москва, когда и кому. За разгадку этой строки я готов простить Листову все остальные очевидные натяжки его версии.
Что же касается связи Москвы с «ПОЛТАВОЙ», то нужно отдать должное изобретательности исследователя. Если он сможет ответить на все заданные мной вопросы по тексту посвящения, я, пожалуй, готов поверить, что в Полтавской битве решалась судьба Москвы (не только как олицетворения государства), и Пушкин задумал изобразить в поэме и это; жаль только, что в тексте поэмы он ни словом об этом не обмолвился. В таком случае у меня останется только один, последний вопрос: зачем Пушкину понадобилось утаивать свою любовь к Москве? И при этом в то же время писать: «Москва, как много в этом звуке…» ?
Таким образом, из всех версий пушкинской утаенной любви лишь одна, щеголевская, удовлетворяет нашим «начальным условиям»; кроме того, она соответствует содержанию посвящения «ПОЛТАВЫ» и самой поэмы. Нам осталось только ответить на вопрос, зачем Пушкину понадобилось утаивать свою давнюю любовь к 14-летней Марии Раевской.
XX
При том, что влюбленность в девочку-подростка была, несомненно, кратковременной и вполне в том духе, как об этом позже написала сама Мария Волконская, она могла иметь место: в угловатом подростке Пушкин мог разглядеть уже пробивавшееся женское обаяние с его зовущей и таинственной силой. Тем не менее озвучивать любовь к девочке для Пушкина было невозможно — выглядеть смешным в глазах друзей, в отношении к женщинам бывших преимущественно циниками, Пушкин не хотел. Но кратковременность, эфемерность этого чувства, да еще к подростку — отнюдь не единственная причина, по которой Пушкин утаил в посвящении «ПОЛТАВЫ» ту давнюю влюбленность.
С посвящением поэмы Марии Волконской Пушкин попал в трудную ситуацию. Он был любим практически всей семьей Раевских — все в ней к нему очень хорошо относились. С Николаем и Александром Раевскими он и вообще был дружен, в трех старших дочерей он был когда-то — в разной степени — влюблен; в письме к брату от 24 сентября 1820 года, рассказывая о путешествии с Раевскими по Кавказу и Крыму, он писал: «…Счастливейшие минуты жизни моей провел я посереди семейства почтенного Раевского», — а Пушкин был не только щепетилен в вопросах чести, но и никогда не забывал сделанного ему добра. Между тем отъезд Марии Волконской в Сибирь стал горем всей семьи. Ее отец и старший брат сделали все возможное, чтобы сначала уговорить, а потом и заставить ее отказаться от отъезда — вплоть до того, что шли на обман, скрывали от нее действительную информацию, — но сломить ее волю не смогли. Единственное, на что она вынуждена была пойти, это оставить своего сына, не брать его с собой — он вряд ли выдержал бы дорогу в Сибирь; впрочем, это его не спасло: известие о смерти сына догнало Марию Волконскую в дороге — и Пушкин на его смерть написал эпитафию:
