Тайна Пушкина - [112]

и «виснуть пластью», «мчаться скоком» и «ходить дыбом» — а нам сие недоступно. Похоже, дорогой читатель, к голосу разума нам не пробиться: эти дежурные литературоведы владеют Пушкиным, «точно своим крепостным мужиком».

А теперь представим себе ситуацию, когда какое-нибудь общеизвестно пушкинское произведение стали бы издавать в таком подпорченном варианте. Нетрудно вообразить, какой шум подняли бы пушкинисты, защищая Пушкина от подобного насилия, а наших читателей — от таких издателей. У нас бы «набережная затрещала» от их благородного негодования. Что же заставляет наших чиновных филологов с такой отчаянностью сопротивляться признанию пушкинского авторства и бороться за сохранение статус-кво?

Я вижу только одну причину: страх за свою профессиональную репутацию. Ведь если «Ершов» — пушкинская мистификация, то каков мистификатор! Нашей пушкинистике придется признать, что она таковым поэта никогда не воспринимала; более того, пушкинистам придется согласиться с тем, что Пушкин обманул и их — наравне со всеми сотнями миллионов читателей всех поколений! Это рядовому читателю, улыбнувшись вместе с нами, нетрудно принять этот пушкинский «шуточный обман» и наше пребывание «в забавной и длительной ошибке» — а каково профессионалам с учеными степенями? Не потому ли они упорно продолжают стыдливо прятать глаза и в упор «не замечать» эту пушкинскую мистификацию?

Пушкинская комиссия РАН сегодня просто обязана высказаться по этому поводу. В виду серьезности вопроса я оправдал бы любые возражения пушкинистов, даже самые вздорные или непарламентские, — но не молчание. Дальнейшее замалчивание проблемы может лечь позорным пятном на весь академический институт (ИМЛИ) и на Пушкинский Дом.

Если все приведенные здесь доказательства справедливости выдвинутой Лацисом версии не будут услышаны и не помогут сдвинуть дело с мертвой точки, остается последнее средство: открытый суд общественности. Проблему надо обсуждать на телевидении в открытом эфире, и слово пушкинистов в этом случае не может быть решающим, поскольку они оказались обмануты мистификаторами в той же степени, что и десятки поколений русских читателей сказки. Любой, даже небольшой текст Пушкина — наше национальное достояние, и в спорных случаях его принадлежность должна исследоваться тщательно и всесторонне. Здесь же речь идет об огромном произведении, о самой любимой русским народом сказке, и проблема неизбежно выходит за рамки пушкинистики.

Глава 9 «С Пушкиным на дружеской ноге»

У меня легкость необыкновенная в мыслях.

Н. Гоголь, «Ревизор» (III, 6)

I

10 мая 1834 года Пушкин записывает в дневнике:

«Несколько дней тому получил я от Жуковского записочку из Царского Села. Он уведомлял меня, что какое-то письмо мое ходит по городу и что государь об нем ему говорил. Я вообразил, что дело идет о скверных стихах, исполненных отвратительного похабства и которые публика благосклонно приписала мне. Но вышло не то. Московская почта распечатала письмо, писанное мною Наталье Николаевне (от 20–22 апреля. — В. К.) и нашед в нем отчет о присяге великого князя, писанный, видно, слогом не официальным, донесла обо всем полиции. Полиция, не разобрав смысла, представила письмо государю, который сгоряча также его не понял. К счастью, письмо показано было Жуковскому, который и объяснил его. Все успокоились. Государю не угодно было, что о своем камер-юнкерстве отзывался я не с умилением и благодарностью, — но я могу быть подданным, даже рабом, — но холопом и шутом не буду и у царя небесного. Однако, какая глубокая безнравственность в привычках нашего правительства! Полиция распечатывает письма мужа к жене, и приносит их читать к царю (человеку благовоспитанному и честному), и царь не стыдится в том признаться — и давать ход интриге, достойной Видока и Булгарина! Что ни говори, мудрено быть самодержавным».

Разумеется, Пушкин знал, что его почта перлюстрируется (в письмах он с момента высылки в Михайловское всегда делал на это поправку), но доказать ничего не мог; а тут ему, можно сказать, дали в руки доказательство — и он им воспользовался в полной мере. Сквозь запись рвется сдерживаемое ироничным стилем, характерным и для всего «Дневника», бешенство Пушкина по поводу этой наглой беспардонности власти, его пассаж по поводу Николая I на редкость резок и откровенен — на что ему полное право давало обнародование абсолютно безнравственного поведения всех участников этой истории — почт-директора Булгакова, Бенкендорфа и царя, — а его скобка о царской благовоспитанности и честности выглядит прямо-таки издевательской. Он отдавал себе отчет, что после смерти каждая строчка его архива будет тщательно рассмотрена — и все же в этом случае позволил себе по отношению к царю тон, какого не позволял ни в каком другом месте «Дневника» или переписки: за ним стояла абсолютная правота.

II

Однако же позволю себе усомниться в том, что «письмо… ходило по городу»; скорее всего, Пушкин вложил в уста Жуковского эту фразу для поддержки и оправдания тона своей записи и своих дальнейших действий — а они последовали. Прежде всего мистификатор пишет письмо жене, про которое есть воспоминание Ф. М. Деларю (со слов его отца, поэта и переводчика М. Д. Деларю):