Тайна портрета неизвестной дамы - [96]

— Насилие? Какое насилие? Бог с Вами. Что такое насилие, Вам могут объяснить в другом месте. В гестапо, например. Для начала напомнят Вашу родословную. Вы ведь из рода Гиркана? Последнего царя династии Хасмонеев? Еврея. Простите, иудея, если Вам так больше нравится. Так, куда едем? К барону Вальсингаму? Или к Вашему другу, штандартенфюреру Гофману?

— Мне нужно отдать распоряжение своему шоферу.

— Не нужно. Это сделает мой человек.

Они сели в машину. Отто уверенно вел «оппель» по улицам города. Баронесса поняла, он знает, где расположен дом Мастера. Ехали молча. Краус остановил машину у самого подъезда, вышел, открыл дверцу и подал Изольде руку.

— Прошу Вас, баронесса.

Они вошли в подъезд. Слуга, что стоял за дверью, пропустив баронессу, загородил дорогу Отто.

— Этот человек со мной, — властно сказал Изольда. — Мастер ждет нас.

Слуга сделал шаг в сторону, пропуская Отто. В большом, просторном кабинете, куда они вошли, не было ничего лишнего. Стены, задрапированные темно-синей материей, большой дубовый стол, ряд стульев с высокими спинками, книжные полки позади стола. Ни одного окна, только люстра под потолком освещала кабинет. За столом сидел барон Вальсингам. На столе лампа и телефон.

Телефон. Прежде, чем идти на эту встречу, Отто отдал распоряжение прекратить прослушивание, но он не был до конца уверен, что майор из отдела связи точно выполните его распоряжение. Майор не был подчинен ему непосредственно, а у его руководства могли быть другие соображения на этот счет.

Отто подошел к столу и выдернул шнур телефона из розетки.

— Кто это такой? — спросил, обращаясь к баронессе, Мастер. — Что он себе позволяет?

— Это мой друг, — ответила баронесса, — он просил меня представить его Вам.

— Не надо. Я сам представлюсь, — сказал Отто по-немецки, и тут же, на чистом русском языке продолжил: — Здравствуйте, Алексей Петрович, граф Васильев.

Если бы вдруг грянул гром, блеснула молния и обрушились стены, это не вызвало бы большего потрясения у Мастера, чем слова Отто фон Крауса. Его, и без того бледное лицо, сделалось совершенно белым. Лицо, которое давно не отражало никаких эмоций, вытянулось, глаза Мастера широко открылись, нижняя челюсть отвисла. Несколько минут длилось гробовое молчание. Отто отодвинул стул и сел, не дожидаясь приглашения.

— Не узнаете? — спросил он.

— Мы… мы… мы где-то с Вами встречались? — заикаясь и растягивая слова спросил Мастер.

— Конечно, встречались, Алексей Петрович. Давно, очень давно. В феврале семнадцатого. А Вы изменились. Совсем изменились. Даже и не узнать. Постарели. Вид у Вас не здоровый. Печень пошаливает?

— Кто Вы? — с трудом выдавил из себя Мастер.

— Не узнаете. Не помните. Ну, куда уж там, Вам, члену Петербургской масонской ложи, вспомнить какого-то скромного офицера разведки Генерального штаба русской армии. Помните, что я Вам говорил тогда? В феврале семнадцатого? Лет через двадцать будет новая война, страшная, неотвратимая. Ваше Временное правительство не способно подготовить Россию к этой войне. Нужна национализация всей оборонной промышленности, индустриализация, перестройка всего сельского хозяйства на общинной основе. Нужен мир с Германией, наконец. Нужно расформировать эту, потерявшую боеспособность, армию, ту, которую Вы развалили своей игрой в демократию. Что Вы мне ответили тогда? Помните?

— Боже мой, Боже мой, — Мастер постепенно приходил в себя. — Не может быть. Нет, не может быть. Отто? Отто фон Краус? Отто Карлович?

— Ну, вот, наконец-то вспомнили. А у Вас не такая уж и плохая память для Вашего возраста. Старческий маразм еще не доконал Вас окончательно.

— Не понимаю, как Вы вышли на меня?

— Я бы никогда на Вас не вышел, если бы Вы сами не дали мне подсказку. Вальсингам. Это же надо до такого додуматься! Только русский мог взять имя зловещего персонажа пушкинской трагедии! Ни немец, ни англичанин, ни даже француз придумать такое не могли, только русский, хорошо знакомый с творчеством Александра Сергеевича, страдающий маниакальной тягой к мистике, способен на такое.

— Почему? Пушкина читают многие.

— В переводе? Переводить Пушкина невозможно, смысл, тот тонкий смысл, понятный только в тексте оригинала, неуловимо исчезает, тает, уходит сквозь строки.

— Вот, черт! И предположить бы никогда не смог, что так все обернется.

— Не упоминайте всуе имя господа своего.

— Не юродствуйте, Отто Карлович. Как же Вы, все-таки, вычислили меня?

— Да, вычислить Вас было непросто, пришлось поработать, но бывшие русские друзья помогли. Пришлось даже старика Керенского побеспокоить.

— Керенского? Где он сейчас?

— Будто Вы сами не знаете. В Штатах. Но от дел отошел, давно. До сих пор обижается, что в России распространяют слухи, будто он бежал, переодевшись в женское платье.

— Да? Первый раз слышу. Знаю, что он не переодевался, уехал из России на машине американского посла.

— Ладно, Бог с ним, с Керенским. Но Вы-то хороши, Алексей Петрович! Васильев, Вальсингам. А что? Созвучно. Мистикой увлекаетесь? Полутьма, свечи, страшные ритуалы. Младенцев Ваалу в жертву не приносите?

— Оставьте, какие жертвы? Мы цивилизованные люди.