Тайна Оболенского университета - [117]

– А у тебя есть идеи, где может храниться манифест? И вообще, он мог дойти до наших дней?

– Не знаю… Прошло более двухсот лет… Бумага могла не сохраниться.

– А место? У тебя есть предположения, где Браге его спрятал?

– Да. Помнишь, я говорила, что в Праге есть бывший иезуитский коллегиум?

– Что-то такое припоминаю. Название у него странное такое…

– Клементинум. Там жил и работал Браге вплоть до своего ареста. В одной из книг я прочитала, что первоисточник манифеста хранится там, где его спрятал Кониас Браге – в штабе иезуитов. Это объясняет также и то, почему он не вернулся за ним. После предательства путь в Клементинум Браге был заказан.

– Хм… – Смирнов снова потер подбородок, словно это помогало его мозгу работать. Он поднялся из-за стола и подошел к окну. Какое-то время он молча смотрел на падающие хлопья снега, а потом вдруг резко повернулся. – Лера, как смотришь на то, чтобы провести новогодние каникулы в Чехии?

– Что? – растерялась я.

– Я предлагаю тебе полететь со мной в Прагу и разыскать этот чертов манифест!

39. На земле и в небе

Врать, изворачиваться, обманывать… Родители с детства учат нас, что лгать – плохо, что самое достойное – это правда. Мы, как губка, впитываем их слова, но, взрослея, понимаем, что ложь не всегда грех, порой она является нашим спасением. Сначала мы учимся обманывать родителей, скрывая двойку по математике, чтобы нас не отругали, привираем подружкам, что на каникулах целовались «по-серьезному» с мальчиком из лагеря, чтобы казаться взрослыми, водим за нос начальника, выдавая утреннее похмелье после вечеринки за простуду. Кто-то из нас врать не любит, чувствует угрызения совести, обещает в следующий раз говорить правду и держит слово, пока не оказывается в отчаянном положении, выйти из которого можно только солгав в очередной раз. Я всегда любила правду, любила настолько, что не могла остановиться в поисках убийцы профессора Радзинского, но чем дальше заходило расследование, тем сильнее я утопала во лжи. Мне приходилось обманывать родного отца, майора Смирнова, лучшую подругу и весь чертов Университет во имя любви к правде. Утром в день моего отъезда в Чехию, я врала человеку, глядя ему в глаза.

– Нет! Как вы могли такое подумать?! – возмутилась я, вскакивая со стула и начиная прохаживаться по комнате, где царил хаос после сборов в поездку.

– Валерия, что я мог подумать еще? Я сопоставил все факты, – жестко сказал Нилов.

– Захар Артемович, вы ошибаетесь!

Я собирала свои вещи, когда ко мне в комнату постучали. Каково же было мое удивление, когда на пороге увидела брата Юры. По суровому лицу Захара было понятно, что разговор предстоит нелегкий, и, помня, что он видел меня, выходящую от Смирнова рано утром, догадывалась, о чем пойдет речь. Мои опасения оправдались, и Нилов прямо спросил, состою ли я в отношениях со своим научным руководителем. Конечно, я стала все отрицать, подтвердила слова Индюка о том, что якобы заносила ему наработки диплома, и ничего больше учебы нас не связывает. Захар не поверил. Он сопоставил факты и привел их мне, утверждая, что отпираться бесполезно: я крутила роман с его братом, без памяти влюбленным в меня, а потом вдруг оборвала отношения после того, как моим научруком стал профессор Романов. Захар спрашивал у Юрки обо мне, и тот признался, что у меня другой. Имени он не назвал, но сказал, что соперничать с ним не сможет.

– Я бы очень хотел ошибаться, Ланская, но пока вы не убедительны.

– А с чего мне быть убедительной? Я не встречаюсь с Арсением Витальевичем, – уверенно произнесла я, ведь это было правдой. – Что касается Юры, то вы заблуждаетесь по поводу нас. Он действительно ухаживал за мной, но у меня не было к нему романтических чувств. Ваш брат хороший парень и папе моему нравился, поэтому я решила, что если попробую, то что-нибудь получится. Я ошиблась.

– Еще лучше… Юрка был подопытной крыской, – усмехнулся преподаватель. – Знаете, Валерия, как он переживал ваш разрыв? Он приходил ко мне, выспрашивал, как можно с вами помириться, как вернуть вашу симпатию, которой, оказывается, и не было.

– Вы правы, Захар Артемович, – прошептала я, чувствуя, как во мне снова воскресает чертова вина за то, что играла сердцем Нилова. – Я запуталась, приняла дружескую симпатию за нечто большее.

– Ладно, Ланская, это уже ваши дела с Юркой, а вот то, что касается тебя и профессора Романова…

– Но ничего нет! – перебила я.

– Валерия, когда ты работала с Павлом Аркадьевичем, больше времени проводила в библиотеке, а не у него дома.

– У Арсения Витальевича другой подход к обучению. Он вовлечен в процесс, в то время как Павел Аркадьевич оставался критиком.

– Так это Романов настаивает на подобного рода занятиях? – нахмурился Нилов.

– Захар Артемович, уверяю вас, что у него нет и в мыслях ничего личного. Если уж быть откровенной до конца, то у нас с Арсением Витальевичем не заладилось с самого начала, и объединяет нас только дело.

– Ох, Валерия… – тяжело вздохнул он, но его взгляд потеплел, и я понадеялась, что мне удалось чего-то добиться.

– Уверяю вас, что ничего выходящего за рамки деловых отношений у нас нет.