Тайна - [33]

То, что потом происходило с мамой, туманно, словно за занавеской в душевой, образы размыты и нечетки. Все началось с фонаря под глазом. Однажды вечером El mejor sonero del mundo, sí, señor[95] Бобби, пьяный после очередной порции виски, заехал маме в глаз. Велел ей заткнуться. Он достаточно наслушался, и все оправдания, которые придумывала моя мать, для него ничего не значили. Он лучший. Он все еще крут, кто бы что ни говорил. «Lavoe, – орал он за минуту до того, как их обоих выставили из бара, – era un canario en heroína. Pero yo, yo soy el pollo con la voz»[96].

В ту ночь мама приехала к родителям растерянная, напуганная и в слезах. Мне говорили, что ее видели соседи. Видели родственники и друзья. Все ее видели. Все слышали, что произошло, и каждый или каждая составили собственное мнение. Поговаривали, что имело место кое-что похуже фонаря под глазом. Почему мамины родители так устыдились, что увезли ее в Панаму «отдохнуть»? Зачем покинули город, как покинула город, забеременев, Мария? Не знаю. Когда я, двенадцатилетний, подслушивал разговоры взрослых, меня поражало не то, через что прошла мама или что произошло с Инельдой. Меня поражало, что я никогда, ни единого раза не слышал от отца хоть слово по этому поводу. Мамины друзья перебивали ее, посмеивались, о чем-нибудь спрашивали, но отец – никогда. Могу только представить себе, как он сидит, молча, глядя поверх голов, с бутылкой пива в руке, и позволяет маме излагать историю, с которой он ничего не в силах поделать. Историю, которую маме, может быть, не стоило бы излагать. Во всяком случае, в его присутствии.

Людей, любящих тебя, можно узнать по подаркам. Подарки не обязательно должны дорого стоить – они лишь должны говорить что-то о тебе или о другом человеке. На 103-й улице, между Парком и Лексингтон-авеню, есть пестрый книжный магазин «Ла Каса Асуль». Голубые «маркизы», на торце – мексиканские «иконы»: Фрида Кало и неориканские[97] поэты вроде Педро Пьетри, а также множество скелетов. Магазином владела красавица-чикана[98] по имени Аурора Анайя; я спросил, есть ли у нее книги, которые могут понравиться девочке лет пятнадцати. Она принесла мне несколько книжек. Я купил их, а еще купил книгу о происхождении Вселенной. Потом я на «шестерке» поехал в центр. Купил там айпод и журналы для Таины, футболку с крокодилом для П. К., фотоаппарат для Саля, льняное постельное белье для новой кровати доньи Флорес и кое-какую кухонную утварь для отца. Маме я купил цветы, сережки и диск Хосе Луиса Пералеса Exitos. Покупки радовали меня, потому что я чувствовал: и Таина, и П. К., и папа с мамой поймут по моим подаркам, какими я их вижу. Поймут, как много они для меня значат.

– Они точно не паленые? – спросила мама, когда я вручил ей сережки.

– Мам! Я тебе подарок принес, а ты обвиняешь меня в воровстве?

– Está bien, Julio. Pero…[99] – Она покусала нижнюю губу, потому что сережки ей понравились. – Недавно ты мыл мне ноги, теперь сережки принес? Не знаю…

– У меня дела хорошо идут.

На кухне отец взволнованно открыл холодильник – посмотреть, что он может приготовить в новой посуде.

– Я тебе оставила «Сторожевую башню», ты ее читаешь?

– Да, – соврал я, чтобы она не тревожилась.

– И ты знаешь, что тебе пора к врачу на обследование. – Мама сжала сережки в ладони. – Ты все еще веришь, что Таина забеременела сама по себе?

– Опять? – Я вздохнул. – Опять?

– Веришь или нет?

– Ты сама веришь, – поддразнил я ее. – Ты каждое воскресенье ходишь в церковь поздороваться с ее Сыном. – Но сильно дразнить маму я не решился. Иногда такое сходило, но сейчас бы точно не сошло.

– Ты прекрасно меня понял. – В мамином голосе зазвучало недовольство. – И смотри не забудь про врача.

– Конечно. – Теперь я знал, через что прошла мама, и знал, что она не может ошибаться.

– Yo voy contigo[100].

– Нет! – запротестовал я. Ходить к врачу с мамой – это же со стыда сгореть. – Мне семнадцать лет, я и один могу пойти…

– Или не пойти, а потом сказать, что ходил. Так что я пойду с тобой, y se acabó[101].

И мама направилась к проигрывателю поставить свою новую пластинку Хосе Пералеса.

Quisiera decir / Quisiera decir tu nombre…[102]

Отец закрыл холодильник.

– Я знаю, что приготовлю, – прокричал он по-испански. – Схожу куплю все, что нужно, и приготовлю seco de chivo[103].

Эквадорскую версию пуэрто-риканского асопао[104].

– Терпеть его не могу. – Мама даже бросила подпевать. – Я не буду оленятину. Лучше не ходи за дичью.

– Ты хоть раз пробовала?.. Нет? Так откуда ты знаешь, что тебе не понравится?

– Ay bendito, не обязательно иметь дыру в голове, чтобы понимать, что дыра в голове – это плохо.

– Я все равно приготовлю. К тому же seco de chivo – это просто название, можно и с курицей приготовить.

– Мне все равно, – объявила мама. – Я не буду тебе подавать.

– Отлично. Тогда есть будем мы с Хулио, и я буду подавать сам.

И оба стали смотреть на меня.

Мне надо было решить, кто из них прав.

С тех пор как отец потерял работу, готовка стала его единственным рычагом власти. Мама приносила деньги в дом, а теперь и я тоже приносил деньги. Отцу хотелось приготовить эквадорское блюдо, потому что только так он мог продемонстрировать, что сохраняет хоть какой-то контроль. Они с матерью были из одного теста. Мама любила Пуэрто-Рико, но оно осталось в прошлом, ближе всего к нему в ее жизни стал Испанский Гарлем. А у отца подобных чувств к Нью-Йорку так и не возникло. Отца продолжал удерживать Эквадор его коммунистической юности.