Тайна исповеди - [21]

Было ясно, что мы в тот день отправились в полет на своем штурмовике, выполнять боевое задание — но попали под вражеский огонь. Мне надолго хватило этого настроения, переживания, этого мощного впечатления — для моих игр, для военных сеансов. Этот отпечаток долго не стирался еще и потому, что посещения отца в больнице, куда он залег с сотрясением, были, конечно же, походами в военный госпиталь, где выхаживают раненых героев. Один сбитый летчик пришел повидаться с другим сбитым летчиком — простая история, нормальная ситуация, кратковременный заезд в тыл. На отдых и переформирование. (Через много лет я вступил в клуб сбитых летчиков им. Антуана де Сент-Экзюпери. Никому из нас уж не надо было проходить медкомиссию перед вылетом, и мы там бухали всласть — пока компания не развалилась; иных уж нет, а те далече — хотя до Израиля не так далеко.)

Человек по имени Юра Рыбалко, наш сосед по дому и отцовский друг, решил произвести замену в экипаже; он озабоченно говорил моей матери, замечательной в те времена пышной красавице, такой, что ей впору было сниматься в итальянских неореалистических лентах, — что в случае чего он позаботится о старом солдате (то есть обо мне), но главным образом — о ней, вдове, и каким именно образом он собирался заботиться — было видно по его масляным глазам, и еще он краснел от волнения. Я отнесся к его плану спокойно, понимая, что дядю Юру убью легко и с уколом даже щастья: он понесет заслуженное наказание, я вынесу приговор и сам его приведу в исполнение, грохну негодяя, мне не впервой. То есть на самом деле, конечно, на тот момент я был невинен и девственен по этой части.

Отец, которому в больнице я с волнением рассказал про коварный преступный замысел дяди Юры, предателя и изменника, долго смеялся, долго — до самого своего ухода на пенсию. Он после еще много лет прожил, но уж не вспоминал про Рыбалко. Тот сделал карьеру и уехал куда-то в Кузбасс — на повышение и навсегда.

Серьезно я план Рыбалко не рассматривал, был уверен, что сам смогу стать главой семьи, прям сразу причем, без подготовки. Если чего не соображу в первое время, то спрошу у деда, он подскажет, как мне быть. Будущее наше было обеспечено, денег полно: я видел в шкафу на верхней полке, куда забирался, подставив стул, — тонкую, но всё же пачку сиреневых банкнот, на которые можно было долго и счастливо жить, пока смерть не разлучит нас. Откуда в доме взялось такое несметное богатство, я догадаться не мог, да и не слишком из-за этого волновался.

Глава 10. Вторая любовь (она же — первая платоническая)

… Соседка Ленка, с которой мы играли во взрослые игры, была не первой моей любовью. Поскольку первая, как всем известно, она такая томная и, как правило, платоническая. Так вот первой была Лена (не путать с Ленкой!), тонкая и субтильная, — в отличие от кремезной, дебелой, корпулентной Ленки. У нее была, как сейчас помню, тонкая, как бы полупрозрачная кожа, с бледно-голубыми нежными венами, которые просвечивали как сквозь папиросную бумагу. Лена смотрела на меня большими голубыми глазами, беззащитными от близорукости, с тяжелыми, хоть и детскими, очками, через линзы которых она читала ноты и разбирала их, не видя в этом, в отличие от меня, никакого такого чуда! Она легко ударяла по клавишам взрослого черного лакированного пианино: я тоже мог бить не хуже, а даже и ловчей и сильней, но у нее получался не собачий вальс для собачьей же свадьбы, не сумбур вместо музыки, как у меня — но волшебный, виляющий, переливающийся звук. Как ей это удавалось, как вроде бы нечеловечески, дьявольски сложная последовательность ударов могла уместиться в скромном по объему мозгу, в маленькой голове — я тогда не способен был понять, впрочем, и сейчас не в силах. А когда слышу небесную музыку и нигде не видно нот — чувствую себя и вовсе неимоверным дураком, и это, возможно, тот самый момент истины, которого ищешь и дожидаешься всю жизнь, а прикоснувшись к нему или только приблизившись, пугаешься и прячешься, и врешь себе, что это не истина, а так, ерунда. Ведь не может же правда быть такой обидной!

Нам было, кажется, по шесть лет ну или по семь, когда мы вдвоем с ней надолго уехали на роскошной голубой «Волге» с оленем на капоте, сняли крошечный домик на морском берегу и объедались там персиками и дынями, и еще какими-то удивительными сардельками со страшной, убийственной горчицей, которая своей яркостью выдавливала из нас счастливые слезы. Иногда средь бела дня мы с моей красавицей лежали на огромной софе, в которую превращались разложенные сиденья «Волги» с ее стремительным оленем: авто было, кстати, содрано с американской машины… (После скажу с какой.) Переднее сиденье состояло не из двух отдельных кресел, как у всех, но — представляло собой роскошный кожаный диван с кожаной же, то есть из кожзама же, спинкой. Получался фантастический комфорт и удивительный интим, такого не достигнешь никогда на обыкновенном диване, стоящем в скучной повседневной комнате.

Глупость взрослых, всякий это замечал, не знает пределов: для чего ж прозябать в квартирах, когда можно жить в автомобиле, ездить с места на место, перемещаться из одной красоты в другую и спать счастливым сном рядом с прекрасной подружкой — сегодня на морском берегу, завтра в южном лесу с пронзительными запахами, с густым, тяжелым, хоть ножом его режь, вкусным воздухом, а после еще в какой-то курортной беззаботной местности…