Тайна и ложь - [47]
В прихожей раздался звук открываемой двери. Ёну и Ёнчжуну почти не доводилось слышать шаги отца ранним вечером, поэтому они не подумали тут же подняться. До тех пор, пока шаги не стихли перед их комнатой и дверь не открылась, они продолжали сидеть. Как до этого отец никогда не выглядел таким озабоченным и уставшим, так никогда не было случая, чтобы он неожиданно входил в комнату к сыновьям. От него пахло водкой и, как у человека, долго сидевшего на одном месте, брюки над коленями были сильно мятыми. Взгляд Чонука на миг упал на школьный костюм Ёнчжуна, висевший на стене, потом остановился на сого, валявшемся в углу. В следующее мгновенье он поднял барабан и палочку, спокойно закрыл глаза, даже голову поднял, и с воодушевлением начал играть. Сыновья замерли и не сводили с него глаз.
Чонук показал Ёну, как следует бить по барабану. Научил, как ударять прямо — будто хлопаешь в ладоши, потом, как следует выворачивать запястье — будто открываешь веер, и даже научил движению, как разворачивать широко плечи, и все это для того, чтобы попадать в ритм. Чонук сказал, что в каждой народной мелодии поселка К. есть ритмическая изюминка. Ритм не такой, который отбивают в верхних провинциях — жесткий и выражающий силу, а словно волнующий, медленный и утонченный, и такую мелодию называют элегантной. Пока Чонук обучал сына, взяв его руки в свои, Ёну в напряжении не мог как следует бить по барабану. Но после нескольких попыток довольно хорошо приспособился к ритму. Ттан, ттан, ттан-тта-да. Казалось, произносимые Чонуком звуки на миг прекратились. Спустя некоторое время Чонук бросил фразу: «И ты, оказывается, тоже сын поселка К.». После этого он вышел, и по выражению его лица можно было подумать, что он немного успокоился, если сравнить с тем, каким он вошел в комнату. Как только дверь закрылась, Ёнчжун, до сих пор молчавший, впервые рассмеялся.
— Сын поселка К.? Я думал, такие слова звучат лишь где-то в школьных гимнах.
Осенний праздник чхусок в том году очень отличался от прежних лет. Раньше за три дня до наступления праздника грузовик, принадлежащий фирме, появлялся в разных местах в центре городка, вместо того чтобы ехать на стройплощадку. В кузов были загружены подарки, в кармане водителя находился длинный список имен и фамилий, а в кабину рядом с водителем всегда садился Ёну. Адреса не были нужны. Уездному начальнику, начальнику полиции, заведующему отделом образования, начальнику налогового управления, мэру поселка, начальнику сельскохозяйственного кооператива, заведующему отделом здравоохранения, директорам школ, директору каждого управляющего органа — всем развозили по мешку риса. Тем, кто рангом ниже, шли сахар, разные специи, а в дом старших братьев, кредиторам и людям, которым нужно выразить признательность за оказанную помощь, посылался кусок мяса. Но в том году подарками не обменивались. У Передних или Хозяйских ворот, через которые раньше по другим праздникам без устали сновали люди, теперь с подарками появилось всего несколько человек.
Этот праздник отличался от всех предыдущих. Раньше во дворе, где уже погас костер, раздавался звук мотоцикла Чонука, с трудом получившего деньги, и разносился смех рабочих, а затем в спешке и суматохе начинался «отлив», длившийся до поздней ночи, и после доклада Чана об окончании «отлива» Чонук и Сон Кымхи лишь на рассвете отправлялись спать. В праздники Чонук и Сон Кымхи спали допоздна, чего давно себе не позволяли. Довольно поздним утром, когда кухарка уезжала на родину и вокруг становилось тихо и свободно, супруги, открыв дверь своей комнаты, звали сыновей, сидевших рядышком в новой одежде в теплом месте у печки. И только тогда, впервые за весь год, можно было вдоволь насмотреться на неожиданно выросших сыновей и ощутить заботливо оберегаемое семейное спокойствие. В этом же году праздничного утреннего спокойствия и тишины не было. В этот чхусок не лепили даже сонпхён, рисовые хлебцы со сладкой начинкой.
Неизвестно, что думал Чонук, когда позвал водителя грузовика и велел остановить машину перед домом старшего брата. Это был первый год, когда родственники поехали на родовое кладбище на грузовике. В кузов подняли деревянную кровать, посередине уселись мужчины, свесив ноги, будто сидят за письменным столом, после них женщины примостились по углам и раскрыли зонтики от солнца — как будто козырек подвесили. Все были взбудоражены и шумели, словно едут на пикник, и отличавшийся решительностью громкий смех Чонука, раздававшийся сзади, успокаивал Сон Кымхи сильней, чем когда-либо в другое время.
За всю осень и раннюю зиму редко выпадали дни, когда удавалось увидеть Чонука. Судя по тому, что снаружи и внутри конторы было малолюдно, а работников становилось все меньше, новая стройка не началась. Раньше, когда заканчивался сбор урожая, или зимой, когда нет работы на полях, конторские работники приносили мешок сладкой картошки, пекли и ели ее, усевшись вокруг печки, но и эта традиция исчезла. И дверь кухни семьи Чана почти всегда была закрыта. Стали поговаривать, что деньги Чонука идут прямо в фонд оппозиционной партии, а затем стало известно еще и то, что выдача денег за построенные объекты постоянно отодвигается уже более полутора лет. Рабочие подали в суд на Чонука за невыплату зарплаты. За это время долг увеличивался, от процента к проценту становясь больше, словно снежный ком. В те дни, когда нужно было гасить чеки, деньгами считалось то, что видели глаза, и было уже не важно, чьи это деньги, и все вокруг, даже то, что не являлось деньгами, казалось ими. Со всех сторон выползали чеки и векселя, требующие срочного погашения. В один из таких дней какой-то знакомый из товарищества взаимопомощи, услышав, что Чонук сядет в тюрьму, если до пяти часов вечера не найдет ста тысяч, быстро вынул припрятанные деньги из носков и отдал их Сон Кымхи. Кто-то принес деньги, собранные для учебы сына-студента, кто-то — сбережения на свадьбу дочери, а кто-то — даже чужие деньги, доверенные ему. Но опасения, что удача покинула Чонука, постепенно подтверждались, и все отвернулись от него.
