Тайна двойного убийства - [5]

Едва я успела открыть свой сейф, как, осторожно постучав, в кабинет вошла невысокая худенькая женщина в строгом темном костюмчике. Частая седина в коротко остриженных волосах. Тревожные глаза.

— Вы Тайгина? — спросила незнакомка.

— Да.

— Я Гулина. Мне бы переговорить с вами.

— Здравствуйте, — я показала на стул возле моего стола, села напротив. На приветствие она так и не ответила. Опустив голову, нервно мяла на коленях бежевую сумку, пока я доставала из стола бланки, ручку. А я обдумывала, с чего начать этот первый допрос. Решила: пусть-ка сама начнет рассказ.

— Слушаю вас.

Женщина подняла глаза, и я увидела, как они наливаются слезами. Нужно было помочь ей справиться с волнением. Слезы — плохой спутник допроса. Да и жаль мне было эту женщину. Я видела, как она страдает. Вообще, в расследовании самым тягостным для меня было видеть мучения людей, близких потерпевшим ли, преступнику ли. Все, как правило, переживали искренне и глубоко. Поистине, у каждого преступления не счесть жертв, и когда только люди научатся понимать это?

— Расскажите вначале о себе, — попросила я.

— Работаю в поликлинике, медсестра процедурного кабинета. И с Ваней, с Гулиным, — поправилась она, — познакомилась, когда ходила делать уколы его больной матери. Вы знаете, — заторопилась она, — у него ведь мама очень больна. Очень. Инсульт, — голос Гулиной опять задрожал.

— Успокойтесь, пожалуйста…

— Лидия Ивановна, — подсказала она.

— Дело вашего мужа будет расследоваться дополнительно. Давайте спокойно поговорим, Лидия Ивановна.

Она покорно кивнула. Достала из сумки небольшой красный блокнот, положила на край стола.

— Что это? — спросила я.

— Блокнот мужа. Я нашла его в рабочей куртке. Здесь какие-то записи, может, будут нужны вам.

Я осторожно полистала блокнот. Несколько страниц занято записями: цифры, цифры, вопросы, прочерки, опять цифры; вопросы — построчно, системно. Что здесь записывал Гулин? Спросить бы его самого, но… А блокнот может пригодиться, мало ли что.

Пригласив понятых, оформила протокол доставления. Отныне блокнот принадлежит делу.

Записи были мне непонятны, но я очень надеялась на капитана Волну — он поможет разобраться, а там, глядишь, и Гулин поправится.

В присутствии понятых Гулина собралась, перестала плакать, и мы продолжили с ней беседу уже более спокойно.

Лидия Ивановна много говорила о муже. Я понимала, что она могла быть необъективной. И с такими вещами сталкивала меня служба, да и не раз. И все же…

— А не было ли у вашего мужа врагов? — спросила я. Женщина недоуменно вскинула брови:

— У Вани? Враги? Что вы! Какие у него могли быть враги! Он и проработал там не больше года, станция поближе к дому, а он за мать беспокоился.

— Но я читала в деле: он вспыльчив, резок. Такие недоброжелателями быстро обзаводятся.

Она подумала немного:

— Не замечала я в нем особой резкости. Вспыльчив — да, но не по мелочам. И отходит быстро — сердиться на него невозможно, по-моему. Впрочем, — печально добавила она, — кто-то ведь оклеветал его. А что оклеветали — я уверена.

Вот так закончился допрос Гулиной. Я не сказала ей о болезни мужа — к чему волновать напрасно.

Гулина ушла, а симпатия к ней осталась. Не верю сказкам про бесстрастных следователей. Нередко истина открывалась мне через чувства, помогавшие найти правильный путь. В конце концов и сами чувства возникали не на пустом месте, а на основе фактов, событий.

Наскоро перекусив в буфете, я принялась снова листать дело Гулина, ожидая потерпевших. Антон, правда, мне не звонил, но я знала, что он их вызвал — Волна есть Волна.

Открыла протокол допроса Сватко. Галине Михайловне 45 лет. Возраст серьезный. Так сказать, не шаловливый. Инженер.

Анкетные данные не помогли представить себе эту женщину. И допрос слишком уж схематичен. Несколько раз Захожий допрашивал Сватко. Но только о самом факте. А вот почему она именно к Гулину обратилась?

Да, правильно сердился прокурор — слабенько следствие проведено. Целый список вопросов успела я составить, время шло, а потерпевшие — ни та, ни другая — не приходили.

Устав ждать, нашла номер телефона конструкторского бюро, где работала Сватко. Вежливый женский голос ответил, что Галина Михайловна отпросилась в поликлинику. Я недоумевала — в чем дело? Если бы Волна не смог обеспечить явку женщин — сообщил бы об этом. Выходит, капитан уверен, что потерпевшие придут.

Снова и снова листала я дело, сердясь, что топчусь на месте. Еще раз перечитала заявление Сватко, потом Любарской. Первая писала собственноручно, заявление второй отпечатано, но, я видела, не профессиональной машинисткой, хоть и достаточно опытной рукой. К заявлению Любарской приложен конверт, я поначалу на него внимания не обратила. А тут пригляделась — штампа почтового на конверте нет. Видимо, в наш ящик брошено, есть у нас ящик для заявлений прямо в вестибюле, секретарь из приемной выбирает письма два раза в день. И вдруг я ощутила какое-то беспокойство. Неопределенно так, но чувствую какую-то несуразность. Смотрела на конверт, на заявление, на знакомый прокурорский штамп регистрации. А потом осенило — на заявлении Любарской сгибов нет! Вот в чем дело! Конверт приложен, надписан, как положено, — прокурору, а заявления, выходит, в конверте не бывало! Непонятно. Любарская могла и лично заявление отдать, но зачем тогда этот конверт здесь подшит, что доказывает?