Тайна аббата Соньера - [89]

— Беранже…

— Что еще?

— Я, кажется, видела слабый свет.

— Пустяки.

— Не упорствуй больше. Мы опустошили почти все могилы, что находились вокруг могилы дамы.

Она отворачивает свой взгляд. Беранже извлекает из земли череп и кладет его среди других костей, набросанных в беспорядке на дно ручной тележки. Как только она оказывается наполненной, он отвозит ее, чтобы превратить содержимое в новую кучу костей. Он крестится, обшаривает участок земли, на котором он только что копал, и, не находя ничего интересного, возобновляет работу в другом месте.

— Мы должны уничтожить всякий след прошлого, — говорит он, принимаясь зубилом за надпись на старой могиле.

Никакой след, никакой знак не должны послужить ключом всевозможным искателям. Прежде чем ударить молотком по камню, он смотрит на конфигурацию выгравированных букв на этой неизвестной могиле, которая его интересовала. Имя усопшего стерлось с годами. Одна дата, 1666 или 1668, указывает на год смерти незнакомца; дата рождения, которая предшествует ей, стала неразборчивой. Зато фраза, которая следует дальше, пережила все времена, буквы выдолблены глубоко, словно кто-то специально пожелал, чтобы послание дошло сквозь время:

   UBERIBVS FECONDVS AQVIS VBI CONDITVS ANTRO

MARTIVS ANGVIS ERAT CRISTIS PRAEE+SIGNIS ET AVRO

«В изобилии обладающий живительной влагой, там, сокрытый пещерой, был змей Марса, замечательный золотом своих белых чаек», — перевел он, прежде чем ударить железным острием по букве С в слове FECONDVS.

Прошли месяцы. Они все реже и реже ходят на кладбище. Жители, чье внимание привлекли могильщики, были обеспокоены действиями Соньера и Мари. Некоторые открыто протестовали, угрожая ему, что попросят мэра призвать на помощь префекта департамента Од. Содержание кладбища является обязанностью коммуны, а не приходской церкви. Беранже оправдывался следующими словами: «Кладбище нуждается в чистке, слишком много старых заброшенных могил загромождают его, нужно высвободить место для захоронения наших мертвецов».

На самом деле, у Беранже другие заботы: Эмма Кальве находится в Париже, ее турне по Америке, потом по Англии создали о ней молву, как о самой великой из оперных див. Ее выступления всюду сопровождались триумфом. Он боится, что она его позабыла. Повинуясь Будэ, он не прикоснулся к деньгам на своих счетах в банке. Каждый месяц новая сумма прибавляется к тем нескольким тысячам франков, которые уже перечислены финансистами Приората Сиона.

Деньги! У него их больше, чем может потребоваться, чтобы вести блистательную жизнь. В сущности, он мечтает о том, чтобы вернуться в Париж. Здесь он ничего не представляет собой. По ночам он ощущает, как его пронзают волны, то далекие, то все более сильные, и все их разрозненные отголоски являются призывами, которые ему посылает Эмма.

Беранже пьет свой кофе в глубокой тишине, но не в той, которая устанавливается сама по себе, или в той, которая нужна для отдыха после усталости, а в решительно безмолвной тишине, покрытой оболочкой преднамеренности. Мари украдкой наблюдает за ним. Он собирается сказать ей о серьезных вещах. Она догадывается об этом, она угадывает слова, которые он перебирает в своем уме, догадывается о том, что лежит тяжким бременем у него на сердце вот уже три дня. Последнее письмо от певицы сделало его озабоченным, раздраженным. Мари наливает ему еще кофе, отрезает ломоть хлеба, открывает банку клубничного варенья, которое сама приготовила весной. Беранже обожает ее варенья и всегда делает ей комплименты, когда они начинают новую банку. Она ждет, но он пьет и жует, не произнося ни слова. Она не отчаивается и ждет, что он засвидетельствует ей свою любовь, используя какое-нибудь ласковое слово, или обратит на нее нежный взгляд. Что делать? О чем подумать? Минуты проходят. Ее руки заламываются от отчаяния под фартуком. Вдруг он странно уставляется на нее и говорит:

— Я буду отсутствовать некоторое время.

Это звучит для нее как пощечина. Явно опустошенная, с осунувшимся лицом, Мари падает на первый же попавшийся стул, оказавшийся поблизости от нее. «Уезжай же, раз ты этого хочешь», — говорит она себе. Она надувает свои губы от досады и чувствует, как в ее слюне появляется горький привкус стыда и ревности. Он подходит к ней вплотную. Слегка покачиваясь взад и вперед на своем стуле, Мари повторяет себе мысленно одни и те же короткие фразы, как старуха, говорящая скороговоркой свои молитвы: «Я хотела бы быть мертвой, я хотела бы быть мертвой». Несомненно, Беранже полагает, — она в этом убеждена — что ею полностью овладела усталость от повседневной жизни и убила в ней все глубокие чувства. Но это не так. Мысль о смерти покидает ее и возвращается с большей силой. Прекращая раскачиваться, она ищет занятие для своих рук, подбирая дрожащим пальцем разбросанные крошки хлеба, неловко играя с ложкой. Весь ужас ее бытия, таинственным образом распространяясь через ее глаза, материализуется до такой степени, что делает всякое общение невозможным. Однако она желает говорить, высказать все наболевшее, закричать. Она хочет разбить сковавшую ее оболочку. А он, почему он больше ничего не говорит? Он что, чувствует себя до такой степени виновным, что потерял язык?