Тайна аббата Соньера - [111]

— Он что-то подозревает…

— Я отомщу за Желиса! — сердито говорит Соньер.

— Ты сумасшедший! Это дело Сиона.

— Я отомщу за него, — еще раз утвердительно говорит Беранже глухим голосом.

Глава 28

Серые, холодные, влажные дни давят все больше и больше. Они следуют чередой, похожие друг на друга, едва ли светлее ночей, которые их разделяют, едва ли менее печальные, чем день похорон аббата из Кустоссы. Беранже проводит службы, наведывается с визитами к Будэ и Йезоло, проводит целые дни вместе с Ботом, охотится за дичью, испытывая ярость в чреве своем. Его яростное желание отомстить подталкивается все сильнее инертностью Сиона и осторожными действиями невидимых иоаннитов. Он готов пойти на все при любом появлении одних или других. А пока он закусил удила в ожидании, находя себе слабое утешение в объятиях Мари и в чтении писем Эммы. Певица побывала в Лондоне, в Бейруте. В настоящий момент она имеет огромный успех, принимая участие в постановке «Сафо» в Париже. По ночам Беранже часто пробегает глазами по строчкам, написанным этим размашистым наклонным почерком, но он не находит ни в чем настоящего успокоения, как если бы слова увлекали его еще дальше от Эммы, изолируя посреди заснеженного Разеса.

Ждать. Но кого? Но что? Какая-нибудь молитва иногда оказывает чудесное воздействие, дает надежду, подстегивает храбрость. Она поддерживает верующего в моменты духовных терзаний… Но он молится плохо. Ему трудно в состоянии смятения придать своим молитвам оттенок любви.

День уже занялся. Что делать? Он наблюдает за Мари и ее матерью, которые плетут пеньку, за огнем в камине, смотрит на мешки с лущеными фасолью и горохом, на консервы, составленные стопками на стеллажах, на картофель в ящиках, на сушеную треску, на кукурузу, на окорока из ветчины, на бутылки с вином и с керосином, на бутыли с маслом, на поленья, на хворост… Все было заготовлено впрок, чтобы выдержать долгую осаду зимы. Кладовая битком забита провиантом. Больше выходить на улицу нет надобности.

— С меня довольно, — говорит он вдруг обеим женщинам.

Они смотрят на него с удивлением и беспокойством. Мари произносит тихим голосом угрозу, которую она не осмеливается прокричать в присутствии своей матери. В то же самое время Беранже наблюдает за губами своей любовницы, чтобы уловить на лету первые горькие слова, которые прозвучат как эхо далекой распри. Он не понимает того, что она шепчет. Случая поругаться ему опять не представилось.

— Мне надоело сидеть взаперти, — продолжает он, отрывая тряпку, которой забито отверстие около входной двери.

Тотчас же мать Мари оставляет свое занятие, подходит к нему, садится на корточки, берет тряпку и вставляет ее на место, сердито приговаривая при этом:

— Col barrar les troucs al lop-garon[59].

— Опять этот ваш волк-оборотень! Ну, когда же вы прекратите верить в эти глупости — в ведьм, вампиров, привидения и в Гаррамоду, в эту страшилку.

— Когда вы уберете Дьявола из церкви. Это он привлекает в деревню всю эту нечисть.

— Вы видели кого-нибудь из них?

— Да.

— И где?

— А это вас не касается.

— Безумная старуха.

— Беранже! — вскрикивает Мари.

Ее прекрасное лицо принимает растерянный вид. Испуганная только что услышанным, она устремляется к своей и целует в висок, беря ее в свои объятия.

— Ничего страшного, мама. Он совсем не думает так, как говорит… Не плачь, мама. Ты знаешь, он сам не свой после смерти этого славного Желиса… Ну же, иди присядь.

Испытывая чувство горечи и стыда, Беранже выходит, хлопая дверью. Резкий холод начинает щипать ему лицо. Ледяной воздух сковывает ему горло. Небо, расчищаемое южным ветром, кажется наполненным блестящими кристаллами. Куда идти? Он обходит вокруг хлевов и риг, в которых мужчины вытачивают рукоятки к вилам, оснащают удила, чинят грабли или затачивают инструмент, продолжая выпивать и дискутировать. У Закари он, в конце концов, соглашается выпить стаканчик первача, но сердце у него не лежит к этому. Ему необходим простор, новые горизонты, действия, приключения.

— Что с вами, отец мой? — спрашивает Закари, внимательно изучая Беранже, словно пытаясь прочитать его мысли.

— Что со мной?

— Да… Вы изменились в последнее время.

— Я себя очень хорошо чувствую, — отвечает сухо Беранже.

Закари качает головой и заново принимается за работу. Его мозолистые руки пробегают по подметке башмака, который он чинит. Он вытаскивает ржавые guinhassons[60] и складывает их в коробку.

— Пусть Бог развеселит нас, — говорит он аббату, наполняя ему второй стакан.

— Это твой алкоголь развеселит меня.

— Это одно и то же, — улыбается Закари, пододвигая бутыль с самогоном поближе к гостю.

С горящим лицом и ватными ногами Беранже удаляется от деревни. Прямо перед ним вместе с кустами, деревьями и скалами дорога опасно раскачивается между откосами и оврагами. У Закари нелегкая рука. Сколько стаканов он ему налил? Десять, больше? Священник шатается, хватается за ветку, чтобы удержаться, и начинает, мямля, распевать на местном наречии следующее прошение, которое он обычно считал глупым:

— …Пусть Бог сделает ему много добра и не причинит зла. И пусть Бог даст нам женщин, которые рожают детей, коз, которые рожают козлят, овец, которые ягнятся, коров, которые телятся, кобыл, которые жеребятся, кошек, которые котятся, крыс, которые приносят крысят, и не причинит нам зла, а сделает много добра.