Тайка - [16]

— От солнышка, наверное, — прошептала девочка и еще раз взглянула в конец улицы. От солнца осталась только одна горящая скобочка, как раскаленная подкова. — Утонуло красное в снегах рассыпчатых, — таинственно пропела Тайка, — и никто-никто-о этого не заметил! Только я-а-а! — Теперь голос ее звучал громко и торжественно.

Из стайки[6] испуганно выглянула Зорька. Тайка счастливо засмеялась:

— А ты одно знаешь — вздыхать. О-хо-хо! — передразнила она корову. Потом Тайка воткнула цветы в паз между бревен, скорехонько перебросала сено в коровник и вприпрыжку побежала домой.

* * *

— Не могу я, дочь, этого! — виновато говорил отец, подсаживая Тайку на полати. — Ты сама большая, рассуди. Полина Яковлевна ей заместо отца-матери, и если она не велит ехать, как же твоя подружка бабушке родной-единственной не подчинится. И как мне тут быть, ума не приложу!

— «Как, как»! Ехать, уговаривать, упрашивать бабушку Полину Яковлевну! Какой из тебя бригадир, если ты с человеком договориться не можешь! — с добродушным презрением проворчала Тайка.

Она улеглась на живот и стала смотреть на лампу. Рыжий круглый огонь напомнил ей то, запутавшееся в ветлах солнце.

— Ну вот, — улыбнулся отец, — а может, мне просто украсть для тебя твою подружку?

— А и укради, укради! — обрадовалась Тайка. — Папк, дай-ко мне морковную шанежку.

Шаньга была теплая. Ее рыжий глазок — это тоже маленькое солнце. Тайка задумчиво прищурилась на шаньгу.

— Ну, чего не ешь! А просила… — Отец погладил девочку по щеке.

У самого своего лица Тайка увидела его добрые, виноватые, совсем такие, как у… Петьки Сорочонка, глаза. Тайку удивило это открытие, но не огорчило и не пробудило в ней ревнивого чувства.

И пусть, и пусть говорят, будто Петька — брательник, что ж мамка серчает-то, жалко ей, что ли? Хлеб-то он ест Лизаветин. Да если бы и ее, Тайкин, каждый кусок пришлось бы пополам делить — она бы с радостью. Хороший бы был брат Петька! Надежный.

Вслух она сказала:

— Жалко шанежку есть. Красивая.

— Ну ладно, спи, Таиска. Уж много времени. — И было что-то такое в голосе отца обещающее, что Тайка подумала: а ведь привезет Наталью-то, пожалуй. Привезет обязательно.

* * *

Сколько раз изводила Тайка свою мать словами, такими обидными для материнского самолюбия: «Сделай, как Евгень-Ванна», «У Евгень-Ванны лучше выходило», «Евгень-Ванна так-то бы не сказала», «А Евгень-Ванна!..» Однажды мать не выдержала и сорвалась. Да и кто снесет это постоянное сравнение с достоинствами другой женщины-матери.

— Что же, господи, она и из-под земли меня допекает! Мало, что при жизни Николай глаза на нее пялил и Таисья дневала-ночевала у них… Да перевернись она под землей десять раз! — сквозь слезы кричала мать.

Тайка и не подозревала, что так ранила мать своими словами. Более того, она не сомневалась, что сказать матери: «У тебя сегодня суп получился, ну прямо как у Евгени-Ванны» — значит похвалить, оказать великую честь. А выходит, совсем наоборот?.. Тайка испугалась материных слез, гнева, забилась на полати. А бабушка, горбившаяся над вязанием, негромко укорила сноху:

— И что же ты, Устинька, за бабочка! Тебе бы учиться у нашей соседушки было, а ты богохульствуешь! Вот бы нас после смерти так-то поминали, как об ней в деревне говорят.

С тех пор Тайка перешла на формулу: «Хочу, как Наташа…» Школьный уголок, как у Наташи. Фартук, как у Наташи. Новый год тоже — «чтобы парнишек в гости позвали».

Между прочим, к нынешнему Новому году готовились в каждой семье как-то особенно. Дед Прогноз вещал:

— По всем приметам богатое лето ожидается. Отблагодарить бы зимушку надо..

Уж не поэтому ли хозяйки, казалось, последнее из сусеков и кладовок повытряхнули. Опротивело им, что ли, экономить, мудрить, выгадывать. Дым коромыслом стоял в доме Туголуковых. Пекли и жарили, стряпали хворост и сочни, морозили сырчики[7], варили кулагу. Тайка с приятелями наряжала елку. Не елку, сосну, конечно. Сосновые боры украшают этот край.

— Вот вам, ребяты, бумага, иголки, нитки… Сшивайте игрушки. Крахмал на клейстер я переводить для вас не собираюсь — лучше по стакану киселя вам же сварю, — говорила Тайкина мать, и можно было угадать в ее голосе нотки Евгении Ивановны.

Мальчишки с удовольствием сшивали цветные цепочки, фонарики, корзиночки, гармошки, выстругивали разные фигурки из дерева, из бумаги делали лодки, чертей и самолетики, из пустых яиц — головки клоунов, из сосновых шишек — ежиков… Елка выходила что надо! Тайка пыжилась от гордости. Петька Сорокин не вытерпел:

— Ты так важничаешь, будто все это одна сделала! Скучно! Бросить все охота, на тебя глядючи!

Тайка покраснела, осерчала, хотела разогнать компанию, но только разинула рот пошире, чтоб рявкнуть на своих приятелей хорошенько, увидела в руках Сорочонка игрушечного деда-мороза — давнишний-давнишний, еще военных лет подарок Евгении Ивановны (Тайка корью тогда болела, и учительница ей — развеселить чтобы — этого Морозку и принесла), и так, не выругавшись, закрыла рот, словно рядом увидела Евгению Ивановну.

— Чего я одна! Ничего я не одна! — угрюмо возразила Тайка. Не очень-то это приятно, когда тебя твои приятели воображулей считают. — Все вместе делаем.