Тайга заповедная (сборник) - [17]

«Папка! А ты сумел прикрыть глухариную стаю собой!..» Сергей обезумел от горя, словно только что расстреляли близких, дорогих и любимых людей, его же самого изваляли в дерьме…

Чтобы остановить этот кошмар, он, выпустив несколько очередей из карабина вверх, отчаянно кричал на всю тайгу озверевшим убийцам:

– Немедленно уймитесь! Бросайте ружья! Гады-гады!.. Что же вы наделали-то! Сейчас погоню вас голяком по поселку, оборотни! Пусть узнают, кто вы есть… Злыдни!.. Выродки!..

Не на шутку испугавшиеся горе-охотники, нет, не охотники… убийцы, побросав ружья, кинулись бежать к своей «Ниве», волоча за собой окровавленные кули.

Оставшись один на берегу, Сергей упал на залитый птичьей кровью галечник. Долго, безутешно рыдал под крики подранков, раздирающих человеческую душу…

Прервав охоту, Чащин вернулся в Байкит. На следующий день перевёлся на дальнюю буровую, только бы не видеть, вычеркнуть навсегда из памяти ненавистных ему нелюдей, погубивших его доверчивых и беззащитных лесных друзей.

Дед Ушатий

Тут-то у ворот Катюша с дедом Пантелеймоном Кузьмичом и познакомилась. Мама Зоя не раз рассказывала ей о стареньком одиноком дедуле, которого все в Куюмбе величали Ушатием Богатеичем. Когда и откуда он появился, сколько ему лет – никто не знал. Помнят только, что он был всегда. Со светлым, добродушным лицом, сухонький, скорый на дела старичок. То его в тайге кто-то видел, а то уж на сухом болоте цапой грабает бруснику, чтобы под вечер сесть на лавочке у магазина и раздавать ее пригоршнями ребятишкам да молодухам.

Ушатием его прозвали за то, что всё – из дома и в дом – Пантелеймон Кузьмич, сколько его селяне помнят, в старом алюминиевом ушате носил: из тайги ли, дрова ли из поленницы, рыбу из речки… Всегда на всякий случай держал ушат при себе. С ним на сельские сходки приходил и в клуб кино посмотреть.

Грамоте, видать, Пантелеймон Кузьмич обучен не был. Да и счета деньгам не знал. Вместо подписи на деловых бумагах и ведомостях слюнявил химический карандаш, рисовал кружок, а внутри его еще два маленьких. Получалась смешная рожица.

Однажды почтальонка Люся Свиридова принесла ему пенсию. В дом зашла тихо: «Чем старикашка тут занимается?» А он сидел себе на пенечке у плиты и пытался разжечь дрова новыми десятирублевыми купюрами. Те никак не разгорались. Ушатий, рассердившись, бросил в топку всю денежную пачку.

– Что ж ты наделал, лешак эдакий! Чем жить-то станешь?!

– Каво там! Тайгой, рекой завсегда кормился и кормлюсь, а это – так, мусор, – и брезгливо огляделся вокруг: весь ли его собрал для топки.

С того дня удостоился у селян отчества, став Ушатием Богатеичем.

В тот день Пантелеймон Кузьмич шел от опекунши Прасковьи с двумя увесистыми сумками недельного запаса продуктов. Чего только она не наложит ему! А все мягонькое да вкусненькое. И сгущенки, и колбаски. Соседскую девчонку приметил, окликнув издалека.

– Эй! Как звать-то тебя, сударыня?

– Катя, – ничуть не смущаясь, ответила малышка.

– А по батюшке?

– Значит – кто мой папа, да?

– А то и есть.

– Алексей Павлович Селезнев.

– Вона как! Да ну ты! Стало быть, Катерина Алексевна Селезнева. Баско, баско. Так и нашу царицу, царствие ей небесное, Катериной величали. Дык, пойдем в гости ко мне. Конфетки поедим, медовой патокой запьем. Из дикого-то меду она очень пользительна.

– Сейчас маме Зое скажу, а ты подождешь меня, деда Ушастик? Можно я буду так тебя называть. Мама Зоя, мне бы не разрешила. А я не могу выговорить твое длинное имя.

– Валяй, девка, привык уж. А ты иди, отпрашивайся. Подожду, как же. Кланяйся бабуле своей. Божий человек она.

Через минуту Катя вновь крутилась у ног Пантелеймона Кузьмича.

– Деда, а ты леший или богатей?

Тот хитро улыбнулся и подмигнул ей:

– Богатей – незнамо какой уж, а золотишко имею. Таскаю, пока Бог дает, со своих малых речушек. Уж отложил себе на тризну. Целых полкисета. В сельсовет Прасковье Зыковой до грамма снес. Говорит, хватит с гаком.

Катя внимательно вслушивалась в певучую дедулину речь, многое не понимала, но степенно кивала красивой головкой.

– Поди, знашь Прасковью-то? Умная баба и с лица ничего. Кабы мне годков помене, засватал бы ее. Честная она. Бумажку с печатью на золото дала. В ней все прописано, сколько ей дадено и для какого дела она его употребить должна. Пущай на моих поминках поселок от души погулят, мужички-селяне святой водички попьют вдоволь. Правду говорю, Катерина Алексевна, а? Что молчишь-то? Как мыслишь, так и скажи.

– Мама Зоя не велит папке напиваться. Плохой он, когда пьяный. Мы с ней и окна открываем, потому что у него изо рта бякой пахнет.

– Милая, дык, в народе так повелось, не мной придумано. Помер – давай поминки, кабы худого чего о тебе не подумали. Водка – она всем душу мягчит. Глядишь, и вспомнят что доброго обо мне, грешном. Знамо дело. Урону никому не чинил. Жил да жил. Вишь, и золотишко от людей не затаил.

Кате очень уж хотелось быть тоже не беднее Ушатия Богатеича. Долго не думая, припомнила, и у них что-то золотое есть.

– У нас, деда, тоже в предбаннике три куля с золотом стоят. Мама Зоя их под рогожкой прячет. Камушки – с мой кулак. На солнце блестят-блестят. Мамуля мне трогать не велит. Говорит, зимой нашему золоту цены нет. А какое у тебя, золото?