Тайфун над пограничной заставой - [55]

— Сейчас начнется, — сказал старшина, и Степан радостно вздрогнул, увидев, как вдруг загорелись ослепительно ярким светом казавшиеся ночью почти черными снега. Золотое сияние держалось над сопками несколько минут. Когда оно потускнело, две фигуры, неподвижно маячившие на вершине, неторопливо повернули к хутору.

Хутор стоял совсем близко, метрах в ста от берега, и выделялся пестрым пятном среди однообразных заснеженных камней. За несколько месяцев Степан привык к этому одинокому деревянному дому с двухцветными стенами, с мансардой под рыжей черепицей и с большими окнами, обращенными на заставу. Когда Степану выпадало нести службу на посту наблюдения, он мог следить в бинокулярную трубу за каждым шагом жильцов. Было их всего двое — крепкий, худой старик, державшийся очень прямо, и старуха, наверно жена, тоже щуплая, поджарая и быстрая.

В трубу были видны даже морщины на лицах или узоры на кофте, в которой ходила по двору старуха. Солдаты знали, что ровно в семь утра (в пять по норвежскому времени) она направится в ярко-красный сарай доить корову и что потом будет сбивать масло — крутить на кухне ручку сепаратора (это было видно через незанавешенное окно), кормить кур и выносить помои в пластмассовом желтом ведре. Небольшой ветрячок исправно крутился под ветром, почти не утихавшим всю зиму, освещая дом и двор, открытый со всех сторон.

Ни старик, ни старуха не обращали ни малейшего внимания на пограничников и, если случайно и смотрели в сторону заставы, то всегда скользили взглядом мимо, будто и не жили тут своей трудной, чужой для них жизнью несколько десятков русских солдат.

Иногда старик становился на лыжи, и легко, словно это не стоило ему никакого труда, поднимался на соседнюю сопку, и вскоре исчезал из виду. Наверно, он направлялся в соседнее село за покупками, потому что возвращался всегда с полным рюкзаком за плечами.

По воскресеньям, правда, не каждое воскресенье, старик уходил со старухой на лыжах: майор говорил, что в церковь. Дверь в доме хозяева никогда не запирали, а лишь пользовались крючком. У них не было соседей, и повсюду, насколько мог видеть глаз с нашей стороны, расстилалась каменистая земля, кое-где поросшая невысокими березками, да севернее, на горизонте, торчал полуразрушенный копер, оставшийся от заброшенной никелевой шахты.

Никто на заставе не знал, как звали старика и старуху, но, чтобы удобнее было обходиться в разговоре, им придумали имена: старику Тор и старухе Кирсти. Тор иногда ловил рыбу в речке: становился на берегу, широко расставив свои длинные ноги, и забрасывал спининг. Новички на заставе украдкой и с любопытством рассматривали вблизи «человека из того мира», его теплую короткую куртку на молнии или пестрый свитер с высоким воротником, конфедератку и трубку, с которой Тор, казалось, никогда не расставался. Но и здесь, в нескольких шагах от границы, старик делал вид, будто нет рядом с ним ни солдат, ни заставы, ни чужой земли.

Степана удивляло и даже обижало это равнодушие, конечно показное, как уверял капитан, приказывая ни на минуту не прекращать наблюдения за домом норвежца. Приказ выполнялся строго, и поэтому все на заставе знали быт старика и старухи едва ли не лучше, чем сами Тор и Кирсти. Возвратившись с поста наблюдения, старший по наряду обязательно докладывал начальнику заставы и о том, чем занимались старики, куда ходили и не было ли у них гостей.

Гостей не было. Старики жили одиноко, и Степан втайне даже жалел их за это; он не представлял, как это можно провести жизнь вдали от людей. Лишь один раз, на Рождество, на хуторе появился некто третий: быстро спустился с сопки, снял на крыльце лыжи и скрылся в дверях. Лицо его не успели как следует разглядеть, но наблюдавший в трубу сержант Сушников сказал, что оно ему не понравилось.

С двадцать второго января день начал нарастать очень быстро. Тесня ночь он каждые сутки отвоевывал у нее все больше и больше времени, пока с двадцать четвертого мая не начал господствовать безраздельно. К этому сроку солнце уже растопило снега. Сначала сопки из белых сделались пегими, стали слезиться камни, зазвенели упрятанные под ними ручьи, бежавшие в пограничную речку, обнажились рыжие мхи, зеленые валуны и серые непрочные осыпи. Стала заметна и дорога, по которой каждый четверг старик ездил на велосипеде.

В один прекрасный день тишину на границе нарушил громкий, нарастающий треск мотора. Из-за сопки показался мотоцикл, он лихо, на предельной скорости пронесся вниз, к хутору, и так же лихо остановился, замер, предварительно сделав крутой, замысловатый поворот. И тут Степан увидел девушку в коротких брючках и пестром свитере, тонкую и высокую, с белыми волосами, сбитыми на затылок встречным ветром. К ней навстречу торопливо сходили с крыльца улыбающиеся старик и старуха, девушка их порывисто обняла, обоих сразу, расцеловала и, обернувшись к заставе лицом, стрельнув глазами по солдатам, убежала в комнату.

Не только Степан, но и все, кто был на спортплощадке, невольно замерли от неожиданности, но тут из казармы вышел капитан Петренко и строгим срывающимся голосом приказал прекратить безобразие — не глазеть по сторонам, а продолжать занятия. На заставе не было женщин, если не считать жены майора, уже пожилой расплывшейся Марии Петровны, и появление молоденькой норвежки замполит расценил как ЧП. Вечером на политзанятии он долго говорил о бдительности и о том, насколько преступно устанавливать контакты с представителями сопредельного капиталистического государства.