Тавро - [35]

Посидев в милом скверике, он перевязал руку платком. Успокоился. Подумал о Синеве: «Гад. Контра. Настоящий урка. Небось, килограммами свою гадость детям продавал». Мальцев осветил конец палки зажигалкой. Он был в крови. Хватило пучка травы. «Лучше, чтобы он, а не я лежал в больнице — или в морге. Что это со мной? Будто за мной вина какая! Запад-Запад, он, не иначе, как он, заставляет нюни распускать. Синев избил Таню, а по закону следовало, видите ли, чтобы он избил или убил меня и чтобы я потом искал доказательства. Дудки! Иногда нарушить закон безопаснее, чем ему подчиниться. Кто-кто, а мы, советские, это знаем. Синев — не знал, что я знаю. Тем хуже для него. Да и вообще ему со мной не везет».

Это была последняя мысль Мальцева о Синеве. И он сразу вспомнил о Бриджит. «Может, еще ждет? Господи, есть Ты или нет Тебя, — сделай, чтоб ждала! Я устал, истощен. Мне хочется покоя. Для этого приехал в эту страну. Она меня встретила свободой, да я никак не могу стать свободным человеком. Все борюсь с собой. Я устал. Пусть Бриджит будет для меня наименьшим злом и пусть свобода оставит меня на месяц в покое. Дай!»

Провидение послало ему такси, в нем он вспомнил о любовнике Тани и рассмеялся, спокойно, даже нежно, как о грустноватом прошлом.

На чердаке Промысл оставил ему спящую Бриджит. Может, и много нужно человеку для счастья — но в эту ночь Мальцев во всяком случае его обрел легко.

Глава восьмая

ЛЮБОВЬ ФРАНЦУЖЕНКИ

Найдя записку Мальцева и повертев ключом, Бриджит собралась, было, пожать плечами и уйти, но непонятность написанного — «Жди меня, и я вернусь» — запретила ей это сделать. Слова были написаны по-французски, без ошибок, каждое слово было ясным и понятным, но вместе они составляли что-то темное и странное, как сам Святослав. Когда он вернется? В десять? В двенадцать? «Жди» и «вернусь» стояли слишком близко друг к другу, и Бриджит захотела ощутить их странную недоговоренность, их русскую мистику. Она сразу подумала о существовании в Мальцеве таинственной славянской души, и спокойствие вернулось к ней. Славянская душа — это было привычно, доступно, внятно. Понятие это ничего и вместе с тем все объясняло. На чердаке Бриджит долго разглядывала приколотые к косой стене фотографии Ленина и Сталина. Она встречала в жизни, особенно в университете, парней и девиц всевозможных политических воззрений. У многих из них тоже висели дома ленины и сталины. Но они любили их или преклонялись перед ними, цитировали их произведения. А Святослав, она это знала, был антикоммунистом. Так почему же? Других фотографий не было. Зачем прикреплять к стене фотографии своих врагов?

Она легла и призналась себе, что Мальцев утомляет ее. Даже — когда молчит. От него постоянно веяло массивной мрачностью, за всем, что бы он ни делал или говорил, тянулся вкус морского тумана. Бриджит знала, что она никогда к этому не привыкнет, что вряд ли жить им вместе. Когда она думала о Святославе, в голове варилась каша из медведей, цыган, революций, царей, мужиков, броненосцев Потемкиных, толстых, троек, татар, водки, закусок. Подобная чепуха, близкая разве что мещанам, раздражала, бесила даже, но ничего кроме нее и вездесущей славянской души не хотело прийти к ней, жаждущей понять Святослава. Уснула Бриджит довольно быстро и проснулась от его стона. Мысль, простая, нежная, будто она жена его давным-давно, пришла сама собой: «повернулся на больной бок». Тихонько встала, включила свет и безмолвно ахнула: из руки тяжело спящего Святослава шла кровь. «Он революционер!» Сначала ребра, теперь рука! Мысль, что Мальцев может быть нечестным человеком, бандитом, не коснулась взбудораженной Бриджит. «Да, но получается, что он… что он антикоммунистический революционер!» Она никогда о подобном не слышала, и Бриджит почувствовала восторг от того, что Святослав стоит вне закона; от того, что спрячет его, вылечит; от того, что она придумала такое название — антикоммунистический революционер, и еще от того, что этот особый человек — ее первый мужчина. Она молча, гордясь безмолвностью, промыла резаную рану, обмотала ее куском своей рубашки, затем разбудила, обняла Мальцева и отпустила его из рук много времени спустя. Они лежали, теплым молчанием благодарили друг друга за радость в необычайной ночи. Он с грустью всколыхнул воздух:

— Напали, понимаешь, хулиганы. Не знал я, что у вас в Париже ночью так шумно. Их было двое… часы хотели снять, бумажник тоже самое. Не дался, и вот — порезали.

Бриджит кивала головой и растроганно думала: «Давай, старик, ври дальше. Ты будешь притворяться, я буду притворяться — и все будут рады. Давай, давай».

— Надоело мне все это, устал. Деньги у меня еще есть… давай поедем к морю на недельку-другую. Очень уж хочется. А?

— Давай, давай.

— Что?

Бриджит прижала голову этого советского, которого любила, к груди. Она была уверена, что спасет его. «Не дам его».

Она трагически выгнула руки, пробежала пальцами по тяжелому лицу, наклонилась, чтобы скрыть его от мира:

— Конечно. Тебе надо отдохнуть. У нас дачка есть в Вандее, на самом берегу океана. Ты машину водишь?