Тавро - [34]

— Сам ты сука. Предатель Родины. Против советской власти пошел! Да, я это сделал, я. Ну, бей, убивай. Все равно буду бороться против таких предателей, как ты. Чего ждешь, бей!

Совсем молодой тогда Мальцев сильно изумился, развел руками — Воротков выпал из них. Совершенно ошеломленный, Мальцев спросил:

— Ну чего ты ее защищаешь, советскую власть? Чего? Что она тебе дала? Живешь хуже собаки, твои дети мясо видят раз в три месяца, ютишься с семьей во вшивой клетушке. А на работе, а? Мордуют тебя, гонят вот в ночную, а платят — негры в Африке больше зарабатывают. Да я же получаю в три раза больше тебя. Скажи, ты хоть раз ездил в отпуск к морю, в горы? Молчишь? Нет у тебя никаких прав, только обязанности, тебя ежедневно унижают, оскорбляют, а ты ее защищаешь. Ну чего, чего?!

На это Воротков ответил:

— Ты — враг советской власти.

Мальцев потряс его:

— Проститутка попугайская. Заладил. Да ты котелком повари. Чертов недоносок.

Все было тщетно. Чем сильнее тряс и оскорблял его Мальцев, тем более Воротков тянулся к венцу мученика. Вконец обескураженный, не знающий, что и думать, Мальцев рассеянно подтолкнул человечка:

— А, иди ты на…

Отошедший Воротков закричал:

— Ты, контра, так не отделаешься! Подохнешь там, где тебе положено, — в лагере!

Не раз Мальцев вспоминал Вороткова и пытался понять его. Этот обычный в сущности советский человечишка не был идейным, и советскую власть он не любил, и даже высмеивал ее иногда в анекдотах. Он, как все, обворовывал государство, как мог, — пекарня давала ему все же какие-то возможности. И Воротков не был из тех, кто думал, что «человек» — это звучит уродливо. Он был самым что ни есть середняком. В конце концов материалист Мальцев сказал себе, что очевидно в каждом человеке есть метафизическая пустота, которую он стремится наполнить своим духовным «я», и что «я» духовное должно быть больше «я» бытового — каким бы ни было бытие. И Мальцев решил, что Воротков на него донес в КГБ, чтобы наполнить свою метафизическую пустоту, и по той же причине так героически ему противостоял. Поняв Вороткова и связанную с ним истину, Мальцев искренне пожалел, что не убил его. Хотя, что мог сделать другого Воротков? Обласкать своих плохо обутых и не имеющих игрушек детей, которые завидовали другим детям и потому не любили отца? Дать десять копеек нищему, чтобы их пропил нищий, а не он, Воротков? Обнимать жену, которая приказывала ему это делать?

Стоя на парижской улице, Мальцев долго не мог понять: почему всплыло именно это воспоминание? Понял. Чтобы сравнить Синева с Воротковым, и уйти, сразу, не оглядываясь. Синев честнее. Он весь наружу со своим желанием отплатить сволочи, предавшей его в ответ на доброту, за то, что приютил, накормил, денег дал, женщин. Не любит человек быть одураченным, да еще так похабно. Может, уйти и подождать, пока Синев нападет? Не брать греха на душу?

Ночь как бы почистила парижскую улицу. В темноте дома казались более стройными, люди — более изящными. Нигде не было запаха опасности. Подождать французского болгарина, отдать ему деньги, сказать, что может продать он миллион тонн наркотиков, ему, Мальцеву, все равно… Сказать, что им делить нечего. Он считал советского эмигранта добродушным тупицей, сырьем, из которого можно сварганить что угодно, негром, попавшим впервые в цивилизацию…

«Э-э, траву я курил, когда за тобой еще мама бегала, чтоб не простудился. А использовать дурачков у нас умеют — не вам чета. Это я бы мог дать тебе пару уроков психологии. Сопляк».

Было бы дело в Союзе, Мальцев ушел бы. Все равно живешь в напряжении — немного меньше, немного больше, какая разница. Ну я тебя, ну ты меня. Все равно свобода да богатство дальше, чем пайка и лагерь.

Но здесь Мальцев хотел стать частью окружающего его спокойствия. Здесь он хотел отвыкнуть жить в ожидании удара — кулаком, кастетом, законом. Нет, Синева нужно выбить из колеи — хотя бы на несколько месяцев. А там видно будет.

Мальцев проник в подъезд, бросил несколько пустых конвертов в почтовый ящик, концом палки так погнул дверцу, чтобы ключ не влез в замок, и спрятался в конце коридора, за углом, там, где дверь вела в подвал. Быстро обследовав ходы-выходы, он убедился, что на улицу вела только парадная. «Как говорят милиционеры в Союзе: к нам войти — ворота широки, а вот выйти — узки». В течение долгого времени Мальцев изучал расположение электрической кнопки, открывающей спасительную дверь. Затем выключил мысли.

Синев размашисто вошел в подъезд, к его боку устало прижималась девушка. Синев прошел мимо почтовых ящиков, хмыкнул, попытался открыть свой ящик, выругался:

— Б… Какие-то сволочи погнули дверцу! — Повозился. Проворчал девице: — Чего вылупилась? Иди, иди, нечего тебе тут делать. Пшла!

Мальцев ждал. Когда услышал захлопывающуюся дверь, стал бочком подбираться к Синеву — тот старался руками отогнуть дверцу. На стене холодно горела лампочка. Мальцев, держа дыхание, чувствуя в себе спокойный мороз, ударил по ней палкой. Вместе со звоном и темнотой крутнулось тело Синева. Рука Мальцева повисла — ожог от ножа пронзил ее, испугал, заставил Мальцева отпрыгнуть, но он мгновенно сумел обрести над собой контроль. Дыхание не вырвалось из груди. Он продолжал ждать. Из темноты пришел победный хрип. «Почувствовал, зверь, кровь на ноже». Мальцев изо всех сил ударил на хрип тяжелой палкой, изменив по пути траекторию так, чтобы зверя не смог спасти предупредительный свист оружия. Синев упал; вместе с ним, крикнув от боли в ребрах, упал Мальцев. Где-то раздался шум, хлопнули двери. Вскочив на ноги, Мальцев споткнулся о тело, саданул его палкой несколько раз — удары были, как о матрац, нашел вслепую (с первого тыканья) нужную кнопку, вышел на улицу, прижал к груди палку, низко нагнул голову и пошел медленно, куда глаза глядят. От страха он больше часа заставлял себя не торопиться. Вокруг было пусто, сонно. Из его руки лениво сочилась красная жизнь, больные ребра напоминали о себе толчками. Губы Мальцева зашевелились. Если б у асфальта были уши, он услышал бы тягуче-жалобное: «Мама». Мальцев не заметил этого своего слова, не понял движения своих губ, не разобрал глубины безнадежности в себе.