Таврические дни - [41]

«Хле-ба! Хле-ба! — безостановочно плакал за воротами детский голос. — Хле-ба!» У Ольги тошно засосало под ложечкой. Будто сама она не ела много дней. Хлеба! Воображению ее представился ломоть хлеба, еще горячий, дымящийся… красноватая корочка, душистая мякоть… На губах ее выступила слюна.

Она покорно пошла за мужем в дом.

Свекровь сидела у окошка и, пухлыми пальцами отогнув занавеску, глядела на улицу, как на пожар или на половодье. Детский голос еще звучал в ушах Ольги. Она встала, без толку стала перебирать посуду на столе.

Прибежала с улицы возбужденная девка, говорком стала рассказывать:

— Все заперлися. Казаки стоят за воротами с ружьями, ждут грабежу. А Кованькина баба вынесла хлеб, так ей руки было не оторвали: Голодные, как черти… Говорят, еще хромой Степан отчинил ворота, кормит — народу навалило, как на свадьбу, всю хату разнесут! А так все заперлися. Говорят, сейчас грабить начнут.

Голос Терентия Кузьмича сказал через стенку:

— Ты остался б, Платон, во дворе. Ольгушку возьми.

Да винтовку-то, гляди, не бери, спаси бог, голыми руками его не пускай и голосом. Я полежу — тоже выйду.

Во дворе было тихо. Работник, отворив калитку, глядел на улицу, потягивая дым из костяной трубки. Шум доносился издалека, глухой и невнятный. Крики «Хлеба!» стихли. Вероятно, полки и обоз частью вышли за станицу, частью расположились на площади, напротив церкви.

Ольга вместе с Платоном села на крыльце, стала глядеть в небо. Гонимые ветром, облака низко шли над крышами, быстро меняя рисунок, форму и плотность. Синяя туча сронила несколько капель дождя. В хвост ей ударило солнце.

— Что дрожишь-то? — спросил Платон.

Она не успела ответить.

— Пусти-ка пройти! — сказал за воротами сочный и веселый голос.

Работник попятился, хотел прикрыть калитку, но ему помешали. Послышался шум борьбы.

Работник икнул, схватился за живот и, перегнувшись пополам, сел на землю. Гуси, испугавшись шума, вытянули шеи и стаей пошли от ворот к крыльцу. Наметом пробежал по двору розовый поросенок, потряхивая лопушинами ушей.

Калитка распахнулась с треском.

Через сидящего на земле работника перешагнул солдат, не старый и не молодой, смуглый, поросший цыганской бородкой, и с глазами, кипящими яростью. Одет он был в женский халат морского цвета, перепоясан широким ремнем, на голове фуражка почтового ведомства. К плечу его были привязаны растоптанные ботинки с длинными пыльными шнурками в узелках. Патронташ перепоясывал его грудь, и у бедра в деревянной огромной кобуре висел наган.

Солдат остановился, расставив ноги и оглядывая двор, базы, хозяев на крыльце. Голубые белки его глаз блестели, как очки.

— Здорово, хозяева! — крикнул он. — Здрасте-мордасте, солдат революции заботится покушать. Не угостите ли?

Работник поднялся с земли и встал в некотором отдалении, почтительно поглядывая на солдата.

Платон и Ольга сидели не двигаясь. Солдат встряхнул плечом. Ботинки стукнули каблуками. Солдат подтянул ремень на животе, придержал рукой деревянную кобуру и вдруг, согнувшись, вытянув вперед узловатые руки, стремительно кинулся в гусиное стадо.

Гуси взмахнули крыльями, полезли на стену, на крыльцо.

Чувствуя в себе ту же яростную силу, которая была в глазах солдата, Ольга схватилась с крыльца. Солдат, прижимая к груди большую белую птицу, кинулся к воротам. Работник стоял в стороне и смеялся. Солдат прищелкнул языком, вильнул перед работником бедрами и выскочил на улицу.

Ольга оглянулась на Платона. Он лежал на крыльце, сжимая в руках гусыню, которая билась крыльями, крича гортанно и смертельно. Винтовки под рукой не было. Ольга нагнулась, искала камень. Оттого что в глазах ее стало темно, она потеряла равновесие и лицом ударилась о скобу на ступеньке. Кровь хлынула из ее рассеченного надбровья.

— Держи его, разбойника, — шепотом, проговорил Платон, все еще не выпуская птицу.

Едва помня себя, Ольга выбежала за калитку. На улице трава была примята прошедшим войском и обозом. Следы обутых и босых ног, следы колес исполинскою паутиною лежали на широкой пыльной дороге. Блестела среди улицы манерка, оброненная уставшим бойцом. На стволе акации осью телеги сорвало кору; белое и душистое тело дерева обнажилось — вытекал из раны благоуханный сок.

У ворот стояли казачки и старики, пасмурно глядели вдоль улицы.

Ольга побежала вдоль дворов, прижимая ладонь к рассеченной брови. Кровь огнем жгла ладонь.

Сейчас же за поворотом Ольга увидела телеги обоза. Бабы и мужики слезли с телег и сидели прямо на земле, копаясь в своей одежде. Лошадей выпрягли — они ходили между телегами и, опустив морды, вялыми губами трогали траву. На этой улице тоже наглухо были заперты ворота и занавешены окна. Здесь пробиться было нельзя. Солдат с гусем провалился как сквозь землю.

Ольга свернула на боковую улицу и побежала по ней. Здесь за Ольгой увязалась простоволосая, босая баба с острыми голыми локотками. Ольга признала в ней Голосову.

— Ограбили, ограбили! — крикнула Голосова на бегу. — Покрали гусей!

Они побежали вместе. Узким переулком они свернули к площади. Против каменной церкви с красной крышей, на всем пространстве от ограды до калитки атаманова дома, кишел пестрый вооруженный народ. Люди стояли, ходили, сидели на земле. Ольга и Голосова вытерли слезы; расталкивая людей, они стали протискиваться к атаманскому дому. Старый солдат, сидевший на земле, расставил руки, поднял на Ольгу красные, больные глаза, сказал: