Таврические дни - [39]
Три молодых казака проехали верхами мимо окон. Они снимали кубанки и, вертя ими над головой, кричали казачкам:
— Прощайте, бабы! До всего доброго!
На стук босых ног Терентий Кузьмич оглянулся: Ольга, накинув на плечи мужнину черкеску, стояла в дверях; лицо у нее было измятое, синие глаза налиты тоской. Увидя свекра, она подхватила болтающиеся рукава черкески и стянула их на груди.
Терентий Кузьмич пальцами взбил бороду, покосился на белую рубаху Ольги:
— Чего встала? Скотину выгнали. Чи под боком у мужа плохо спится?
Она стояла не отвечая.
— Садись. У меня тоже сна нет, все думаю и тревожусь. Садись, поговорить мне, кроме как с тобой, не с кем.
Она села позади него, запахнувшись в черкеску. Колени у нее были холодны, не согрелись за ночь. Терентий нахмурился, проговорил без злобы:
— За Сашкой плачешь, сучка?
— Нужон он мне!
— Или хлебом-солью недовольна? Теперь всего у тебя есть, всего богато, а раньше, кроме бабьей стати, ничего у тебя не было. Трудно, Ольгушка, много всего иметь: обойми-ка его, имущество, защити, убереги от людской зависти. Землю поди-ка обойми — рук не хватит. Незащищенная лежит земля. Платон — казак срамной, слабый, других сынов нет, ты и есть вся моя опора.
— Кто это у вас, батько, землю собрался отнимать?
— Люди, — сказал Терентий Кузьмич, вздохнув, — и всё, видно, недоброго ума. Вон как война перетасовала, казаков: все были в одну масть, а теперь, гляди, завелись в казачестве и тузы, и валеты, и двойки — и двойки, гляди, желают тузов бить! Самый последний казак лезет в козыри! Сейчас, гляди, по улице простегнули трое, при оружии и чересседельных мешках, — куда поехали казаки? То-то. Слышно, Ковтюх вывел с Тамани сорок тысяч войска: рабочих питерских и донецких, морячков черноморских, казачков-беднячков. Ломит через Кубань на соединение с красными.
— Красные-то, — сказала Ольга, ежась, — тоже не звери. Кованько кому сделал зла? Землю он твою трогал? А как с ним? Бабы сказывали, три дня в степи кровавый лежал, пока не помер. Как это с ним?
Осенним ясным днем Ольга выехала с работниками на выпас собирать навоз для кизяка и далеко в степи, на шляху, увидела широкое облако пыли. Сначала оно долго стояло на месте, похожее на дым костра, потом метнулось в сторону и по шляху, увеличиваясь в размере, стало катиться ей навстречу. Вскоре в самой середине облака неясно проступили туманные фигурки коней и людей.
Работники закричали: «Ковтюх идет!» — и, перекинув вилы, побежали к телегам. Ольга, оглядываясь на облако, медленно подошла к передней телеге. Работник натягивал на лошади подпругу, натуженное лицо его покраснело. Он побежал на нераспрямленных ногах к передку, сел одним прыжком, и телега понеслась к станице, теряя по дороге навоз. Пыль поднялась из-под колес и закрыла от Ольги ясный горизонт, осеннее ясное небо и облако, катящееся из степи на станицу.
Въехав в станицу, работники кричали:
— Красные идут! Спасайтеся!
Бабы и казачата бросились сгонять птицу; ко дворам потянулись цепочки гусей; застукали калитки; работники открыли ворота, и телеги въехали во двор. Ольга соскочила наземь; под ноги ей кинулась собака, проскочила мимо ног и, вытянув передние лапы, высоко вздернув лохматый зад, залилась лаем. Ольга слышала, как на улице откликнулся ей пес тоньше голосом, потом по всей станице поднялся визгливый, гулкий, хриплый и тонкий собачий перебрех. Ольга, стряхивая с юбки дорожную пыль, закричала, чтобы запирали базы.
«Скотина-то в поле!» — проплыла в ее голове тревожная мысль.
Через двор с кипящим самоваром для свекрови бежала кухонная девка, поставила самовар на землю и заголосила. Кран раскрылся, кипяток, пробивая землю и клубясь паром, потек к воротам. Ольга кинулась в дом. Бледный Платон спускался по лестнице, на ходу щелкая затвором винтовки, губы у него были черные.
За ним проворно, как мальчик, скатился Терентий Кузьмич, отнял у сына винтовку:
— Валух чертов! Пропадешь ни за что… Пронеси, пронеси, господи!
Он выбежал во двор и кружился среди без толку бегающих людей, подняв ладони, будто в пляске, поматывая седой бородой. Из расстегнутого ворота его бешмета вываливалась полная красная шея.
— Пронеси, — причитал да, — пронеси, господи!
Увидел Ольгу, кинулся к ней:
— Беги на гумно, Ольгушка, заройся в скирд — не случилось бы беды!
Она с досадой сбросила с плеч его руки, отворила калитку и вышла на улицу. Платон пошел за ней, сжав кулаки и раздув ноздри. По пустынной улице, тукая о землю палкой, шел слепой Гаврилов, станичный бедняк, и бормотал что-то в свислые, поверху черные, а понизу седые усы.
Навстречу ему, занимая всю ширину улицы, шагом продвигались отряды Ковтюха.
Конные и пешие смешались. Голодные люди, одетые кто во что, шли молча. Не слышно было ни песен, ни шуток. Совсем близко от Ольги прошел заросший до глаз человек в женской кружевной сорочке под шинелью, потерявшей петли и крючки. В прорезе сорочки торчали ключицы, обтянутые темной кожей. Треух бил его по вдавленным щекам. Винтовка оттянула ему плечо. Он остановился возле Ольги, обветренные губы его пришли в движение, она поняла, что он выговорил «хлеба», но вдруг не поверил казачке, стоявшей у такого богатого дома, зло ощерил зубы и пошел дальше.
