— И-их ты! За кем гнался? — подоспел сзади Азат. — Я гляжу, мчишься, как паровоз, что это с тобой?
— Сам не знаю, будто поджег меня кто. Порох вот здесь вспыхнул.
Тауфик расправил ладонь на груди.
— А на спине крыло вытянулось. Потрогай.
Взялся Азат крыло выискивать и защекотал по ребрышкам ошалевшего дружка. Заливаются оба, не удержать.
— У меня секрет есть, — сказал Тауфик.
— Вот ты и разогнался.
— Не мой секрет.
— Чей же тогда?
— Хорунжия.
— Он давно засекреченный, пожар на голове.
— Вечером передадим, — сказал Тауфик. — Не станет секрета. И больше не спрашивай, придержи любопытство.
— Как хочешь, — хотел обидеться Азат, но полненькие щеки его лопнули, и на свет появилась еще одна улыбка. — Конечно, я секреты люблю. Кто их не любит. Хорошо свой секрет иметь, а не чужой. На что мне…
Душистый табак окружал Соню робкими стеблями. Белые головки цветов приподымались к ночи, как будто радовались наступившей тишине. Они скорее были похожи на маленькие граммофончики, так бы определила Соня, если бы ее кто-то спросил о цветах. Последнее время она засиживалась на лавочке, совсем как старушка, ослабев руками. Набрасывала платок от сырости.
Вечерний попив был обильным, и земля влажно чернела, потому запах никуда не уходил, а стоял в воздухе низким облачком, клубясь холодным паром. Облачко постоянно насыщалось, струилось душистым запахом, и сама Соня, надышавшись, пахла этой легкой вечерней свежестью. Точно так же, как невидимые струи, восходили и мысли Сони из глуби ее озябшего существа. Она перестала пугаться темноты, вслушиваясь в нечто большее, чем своя привычная жизнь.
Кто-то встал за калиткой, отогнув нависший куст шиповника. Соня подождала немного и спросила:
— Кого-нибудь ищете?
— Тут вам записка. Велено передать.
— Вот как!
Они узнали друг друга.
Засветив фонарик. Соня вычертила лучом фигуру мальчика.
— Это, кажется, у тебя корова Резеда?
— У меня. Берите записку, и я пойду.
— Погоди. Присядь ненадолго. Может, и ответ потребуется.
— Не потребуется, — сказал Тауфик. — Передать только.
Но прошел к скамейке и послушно сел.
Она читала, прислонившись к пучку света. Он видел освещенную белую руку, подрагивающую бумагу.
Фонарик погас.
— Отказывается, — сказала Соня. — Не надо ему. — Опустилась рядом. — Посиди, — остановила движение мальчика, — все душа живая поблизости. — И вздох прошелестел. — Без нужды что же случается? Без нужды и жизни другой нет. Как же иначе. Под сердцем она трепыхается, дышит. И как цветы пахнут, слышит, а что они такое, не ведает.
— Про кого это вы?
— Про ребеночка, — просто сказала Соня. — Как не понять. Отказываться разве можно? От другой жизни. Взять и выдрать цветы с клумбы, что будет? Одна земля. Пои тогда ее, пустую, лей почем зря воду.
Отчего-то всплыла из мрака через кусты жующая корова Резеда, встала перед Тауфиком — и он услышал ее большое бьющееся сердце. Слова Габдулхая прозвучали заново: «Теленком задумывается, пар сытный идет…» И глаз коровы Резеды, как луна, поглядел с неба.
— А я его молоком отпаивал, — сказал Тауфик.
— Хорошая у тебя корова. И кто ей имя такое дал — Резеда, — задумчиво сказала девушка Соня.
…Они сидели на ступеньках крыльца школы. Сидели молча, поделив боксерские перчатки: Тауфик зашнуровывал правую, Азат — левую. Ждали Валентина Хорунжия. Ждали, когда погаснет свет в окне верхнего этажа. Горн не заливался.
