Татьяна Тарханова - [25]

Глинск тех лет внешне мало чем отличался от самого обычного уездного города. Река делила его на две стороны — торговую и заводскую, или заречную. В свою очередь заводская сторона делилась на две части: Буераки и Пески. Собственно говоря, только старожилы могли сказать — вот Буераки, а вот Пески. Их разъединяла лишь широкая булыжная мостовая да, пожалуй, еще воспоминания о прошлом. На Буераках издавна селились рабочие керамических заводов, а на Песках люди побогаче: мелкие лавочники, ремесленники и владельцы разнообразных заведений, начиная от мастерской по ремонту фирменных роялей и кончая конторой проката карет, где можно было за деньги получить и свадебный фаэтон и похоронный катафалк. В общем, обе эти части заводской стороны представляли собой одну улицу, и если при встрече двух незнакомцев один говорил, что он с Буераков, а другой отвечал, что он с Песков, то оба вместе тут же восклицали: «Неужто соседи?» Так получилось и у Тарханова с Одинцовым. Они проживали наискосок друг от друга, и в первый же свободный вечер Игнат зашел к Одинцову.

Дом Одинцова после Лизаветиной халупы показался Игнату большим и вместительным. В нем была и столовая, и спальня, и еще какие-то комнаты, а жили в них всего-то три человека: сам Петр Петрович, его жена, маленькая седая женщина, и сын Валька, парень лет семнадцати, который работал на комбинате и, как оказалось, хорошо знал Матвея.

Одинцов встретил Игната радушно, поставил на стол бутылку водки, закуску, самовар. Игнат был доволен. Уважает его Петр Петрович. Но очень скоро пожалел, что зашел: чёрт дернул его связаться с этим въедливым стариком.

Они пили чай, и Одинцов говорил Игнату:

— Так ты и есть тот самый человек, что взяла к себе Лизавета? Знаю, знаю я ее. Ничего женщина... А ты, Игнат Федорович, сам-то тоже вдовый иль в разводе? Вдовый, стало быть... Тогда тебе жениться сам бог велел... А давно вдовый? Семья-то ведь была? Сын? И что же это он, откололся?.. Тоже вдовый?

Игнат отвечал сдержанно, немногословно, стараясь сделать вид, что все, о чем его спрашивает Одинцов, так, пустяки, о которых не стоит много говорить. Но про себя он думал с тревогой: неужто старик видит меня насквозь? Видит! А не видит, так все чует! С какой такой радости мужик ушел из деревни, сменял дом на халупу? И не успел приехать — примаком стал... Вот возьмет и напишет в Пухляки: так и так, объясните, что за человек Игнат Тарханов? Ему хотелось уйти, но как это сделать, чтобы не вызвать еще больших подозрений, Игнат не знал. Одинцов заговорил о комбинате, о Банщикове, которого до сих пор еще не нашли, и оттого, что хозяин ушел от прежнего разговора, Игнату стало еще больше не по себе. Не хочет старый, чтобы догадался о его подозрениях. Но теперь все же можно уйти. И час уже поздний. Игнат стал прощаться. Одинцов проводил его до крыльца.

— Ты, Игнат Федорович, не забывай новых знакомых.

— Милости прошу и ко мне, — ответил Игнат.

— Обязательно! Только жалко — скоро съедешь в Раздолье... Ну, да ведь не за тридевять земель оно! А ежели тебе потребуется всякий там инструмент, не стесняйся, у меня все есть. Могу одолжить... И вообще, Игнат Федорович, я постарше тебя, да и все же городской, так что, ежели поговорить о чем-нибудь захочешь, приходи хоть среди ночи...

Игнат вернулся домой успокоенный. Ежели бы Одинцов замыслил против него что-нибудь худое, не стал бы предлагать ему инструмент, приглашать к себе, а главное, разговаривать с ним такими душевными словами. И в то же время Игнат чувствовал — старик разглядел его душу. Ну и что же, пусть разглядел. Если сердце есть в нем — все поймет.

С каждым может случиться беда, и не обязательно всем о ней рассказывать, если в жизни он настоящий трудящийся и всегда был за Советскую власть. И то надо иметь в виду, что, когда на комбинате зашел разговор о том, что такой человек, как Игнат Тарханов, живет чуть ли не в землянке, первым горячо откликнулся Петр Петрович Одинцов. Он добился, что через завком Игнату дали ссуду на строительство дома. Ясно — хороший человек. Зачем попусту терзаться: чего да как? Надо дом строить, зарегистрироваться с Лизаветой...

Новый дом еще строился, а он взял к себе Татьяну. Тесная, сбитая из поленьев халупа наполнилась шумной звонкоголосой жизнью. Маленькое непоседливое существо было вездесуще. Оно ползало по полу, лезло на скамейки и, куда бы Игнат ни шел, попадалось ему под ноги. Голос Танюшки будил его, и часто под ее лепет он засыпал. Все это было непривычно, но радостно.

Татьяне минуло три года, когда Игнат переселился в новый дом на Раздолье. Еще вокруг простирался пустырь и жердевая изгородь не заслоняла собой вид на далекие холмы и излучины, но уже краем поля протянулись канавы, то там, то здесь высились сваленные в беспорядке старые венцы деревенских изб, и вокруг времянок, сбитых из горбылей и ржавой жести, уже зеленели огороды. Раздолье заселялось.

Историки Глинска, которые создали музей города и дали подробное описание возникновения и развития города, как-то прошли мимо того факта, что в начале тридцатых годов на Раздолье возникла первая улица и первым ее обитателем был бывший крестьянин Игнат Тарханов. Потом появились еще улицы — Опеченская, Устрекская, Окладневская, Пестовская, Мошенская, — одни названия которых свидетельствовали о прежнем сельском местожительстве ее обитателей. А между тем строительство комбината огнеупоров было тесно связано с этими улицами. Без их жителей не было бы его каменных стен. Он лишился бы своей души. Город разрастался за счет перевезенных из деревень изб. Порой казалось, что они осаждают его и сам он превращается в какую-то деревню. Но нет, даже бывший уездный город с его небольшими заводами уверенно выдержал натиск деревенской стихии, он как бы перерабатывал и обогащал ее взбаламученный поток. Деревня подстраивалась к городу, окружала его своими огородами, стадами коз и коров и сама себя называла городом. Но и город, растворивший пришельцев из деревни, приобрел свое особое лицо.