Татуировка с тризубом - [87]

— А откуда же это ваша мать, немка, — встрял я наконец, — взялась тут? В этих горах?

— А это, — ответил он, — результат очень мудрой политики австрийцев, потому что, — рассуждал он, — до того, как австрийцы сюда пришли, местные что твои звери жили, едва какую сосну срубить на халупу умели, землю так обрабатывали, как ее обрабатывали еще до крещения Руси, так что австрийцы привезли сюда немецких поселенцев, одним словом: пришли немцы и чего-то там этим тупым людям объяснили. — Он подумал, после чего заявил, что он и сам немного немец. По маме. Rasse, — сказал он, — ist Rasse. Blut ist Blut (Раса есть раса. Кровь — это кровь — нем.). Но в наибольшей степени я украинец.

А я как раз крутил себе Laibach[144] с мобилки.

— Свечку зажгите, — сказал он, когда выходил, и указал на пять гривен, так же лежащие на торпеде. — И помните, Христос воскрес.

Я вырубил Лайбах, врубил радио. Кто-то чего-то трындел про украинский генотип.

***

Таки он воскрес, потому что это была пасхальная неделя по-гречески, некоторые в Турке ходили в вышитых рубахах, а на них — пуховики с базара, турецкие подделки адидас и найк, они ходили туда-сюда по брусчастке, уложенной всего десять лет назад, и которая уже немилосердно крошилась и выпучивалась.

Турка — это конец света, — говорили мне знакомые во Львове и Дрогобыче, маленькое такое дерьмецо на самом конце света. Дальше ничего уже нет. То есть — Польша есть. Но прохода туда нет.

В Турку, — рассказывал один коллега, — народ ездил с рюкзаками, молодые сейчас, — говорил он, — наверняка туда уже не ездят, не те времена, а вот мы ездили. В Карпаты, волшебство, понимаешь, горы, тайна, бойки, опять ж, граница недалеко, близость чужого мира, интересное было дело. Короче, приезжаем мы в эту Турку на машине одного приятеля, а тут один местный как вхуярил нам в бок своей "ладой"! И убегать. Едва смог, — рассказывает, — номера его записать, а тут другой — хуяк! Ну мы, — говорит, — в милицию, показываем эти записанные номера, милиционер перед тем браво так заявлял, что он никому не позволит, научит законопослушанию, на его участке такие вещи не могут случаться. Проверяет номера — и тут же киснет. Слушайте, говорит он, и с такой печалью, тут я ничего сделать не смогу. Потому что один — это мой кум, а второй — товарищ по работе. А мы же тут все одна семья — и руки раскладывает.

***

В Турке и правда был виден конец света. Автовокзал выглядел, более-менее, так же, какими я представляю себе автостанции в Перу: бетон, сухая земля и люди с оттенком кожи чуточку темнее, чем в паре сотнях метров отсюда. Бойки, говорящие на русинском наречии, потомки волохов, прибывшие сюда очень давно через карпатские перевалы, гоня перед собой свои стада. На мужчинах были старые свитера, у женщин на головах платки. Ниже было уже тепло, а здесь все еще голые деревья и едва пробивающаяся трава.

Но центр был чистенький и приятный той чудесной, позволяющей вздохнуть чистотой конца света. Там стоял старенький каменный дом, притворяющийся сецессионом довольно-таки неуклюжим, провинциальным образом, но было похоже на то, что это была одна их крупнейших исторических памяток городка. В домике размещался магазин с кофе, которым пахло на половину улицы. Я вошел вовнутрь. Хозяин ужасно скучал. И в магазине. И в городе. И знал ведь, говорил всех. Во всяком случае, в лицо. Он налил мне кофе в беленький пластмассовый стаканчик. Напиток был просто превосходный.

Когда-то, при Союзе, рассказывал он, оно было лучше. Можно было посмотреть мир. Ездил, рассказывал он, повсюду. Во Львов. И даже в Ровно. Сам он был инженером, так его возили. В командировки, на какие-то контроли. А сейчас… Он махнул рукой. Ничего, одна только лавка с кофе и лавка с кофе.

Он налил мне второй стаканчик, сказал, что за счет заведения. Проклинал русских и хвалил Союз. Потом пришли другие клиенты. Они заказывали кофе, и он им его наливал, в белые, пластмассовые стаканчик. И все говорили о том, что при Союзе было лучше. И проклинали русских.

***

В Турке висели плакаты, сообщающие о смерти Романа Мотычака. Сорок пять лет, погиб в зоне АТО. На черно-белой фотографии у Мотычака было серьезное лицо, и он не знал толком, как позировать: что сделать с руками, какое надеть выражение лица. Так что его снимок был немного похож на фотографии индейцев, сделанные на переломе XIX и ХХ веков. Еще на плакате было написано, что он "принимал активное участие в Революции Достоинства" в качестве члена 29-1 Бойковской Сотни. Жена осталась одна с двумя детьми. Нужна помощь.

Мотычак жил в селе Лимна, по-польски Ломна. В двух километрах от польской границы. С другой стороны были Бещадское и Лютовское поселения, которые, о чем мало кто знает, были присоединены к Польше лишь в 1951 году, а в течение этих нескольких лет в составе Украинской ССР они назывались село Шевченко. До Донбасса отсюда было более тысячи километров. Столько же, сколько до Рима, до Швейцарии, до французской или датской границы. А до Польши — два. Когда я выехал под горку и по грунтовой дороге ехал в сторону Лимны, то ловил польское радио. Но той Польши, которая ведь лежала сразу же за горкой — вообще здесь не чувствовалось. Не было чувства, что через миг начинается иной мир, хотя четко было заметно — один мир заканчивается.