Татуировка с тризубом - [85]

***

Сейчас тоже было пусто. Нет, конечно, то тут, то там светило и блестело, рекламы и вывески заросли город словно коралловый риф, но на улицах практически никого. Все выглядело словно на том рисунке Млечко, на котором голый мужик, сидящий среди заставленных столов, обеспокоенно говорит в трубку: "Я тут оргию организовал, но никто не пришел". Всем этим неонам не было для кого светить, рекламам было некому впихивать рекламированных товаров.

Я возвращался по улочкам этого пустого Дубай-Здруя довольно-таки прибитый, добрался до своей гостиницы их хоррора девяностых, прошел мимо засушенного за стойкой вампира, тяжелым ключом открыл тяжелую деревянную дверь и свалился в тяжелом сне.

***

Утром перед горсоветом выстроилась приличных размеров толпа. Создавалось впечатление, что народ будет штурмовать двери, потому что люди шумели, угрожающе размахивали руками, перемещались туда-сюда — но каким-то чудом вся эта волна, как бы отделенная от здания невидимым стеклом, на него не выливалась. Все происходило несколько хаотично. Кто-то завел "Ще не вмэрла Украйины…", но никто не подхватил. Кто-то крикнул: "Слава Украйини!" — вроде как все и ответили: "гэроям слава", но как-то жидко, на инстинкте. Каждый орал свое: "Обманщики!", "Забираете у нас хлеб".

— Вас тоже обманули? — довольно безразличным тоном спросил у меня стоявший рядом тип, высокий, странно припоминающий Джорджа Клуни в такой версии истории, где Клуни появляется на свет во Львовской области в Украине, после чего, не ожидая ответа, прибавил, качая головой: — Этот город — банкрот.

***

Народ протестовал против увольнений у крупнейшего работодателя в Трускавце — в фирме "Трускавецкурорт", у магната местного рынка. "Трускавецкурортц" принадлежат крупнейшие гостиницы, санатории и медицинские комплексы. Начальство посчитало, что в военное время не следует ожидать слишком много клиентов из стран, посещающих Трускавец традиционно часто, то есть: из России и Белоруссии, вот и ввели снижения бюджета. Без работы должно было остаться около полутора тысяч человек.

— Люди уже давно не получали денег, — рассказывал "Джордж Клуни", закуривая. — А если чего и получали, так это были крохи… а вы же знаете, как сейчас стоит гривня. Но протестовать не было смысла. Народ вечно слышал одно и то же: не нравится? Так на ваше место имеется сотня других. А ведь там, в этом их "Трускавецкурорте" целыми семьями работают

— Национализировать "Трускавецкурорт"! — закричали люди, наконец-то выбрав общий лозунг. К протестующим вышел какой-то очень коротко отстриженный мужик с очень серьезной физиономией и пытался чего-то говорить, но его глушили криками.

А вокруг них скалились все те же неоновые вывески, хорошо еще, что днем выключенные.

***

Я шел в сторону бульвара. Прошел мимо парочки, которая фотографировалась под маленьким памятничком папы римского Ивана-Павла Другого. Правда, парочка была русскоязычной, зато в тренировочных костюмах украинской национальной сборной. Я подошел спросить, откуда они. Из Одессы. Иоанн-Павел II был для них экзотикой, элементом западной цивилизации на западе Украины. Здесь, в Трускавце, эта пара должна была чувствовать себя как Исаак Бабель, тоже, кстати, одессит, когда он с Красной Армией пересек границу давней австрийской Галичины и повсюду искал следов "Европы".

На главном бульваре все кипело, только не от наплыва туристов. Все кипело в воздухе, поскольку пытались переорать друг друга мелодии, одновременно доносящиеся из нескольких заведений. Killing Me Softly из одной пивной, а из другой — какая-то странная, в чем-то похожая на диско-поло[143] версия "Налываймо, браття". Местный радиоузел гремел какими-то рекламами: "Тебе тепло? А они воюют голоде и холоде" — пробуждала чувство вины некая волонтерская кампания. Возле садика какого-то из кафе стояли деревянные пушки с вырезанными на стволах тризубами. А в самом садике- сидел громадный мужичище в тренировочной блузе с вышитым на спине драконом. Мужичище было похоже на такого, что способно берцовую кость не только прострелить, но и пальцами сломать, словно спичку, но сейчас оно было каким-то печальным и задумчивым. С меланхолией во взоре оно смотрело на трускавецкий бульвар, в конце концов поднялось, вздохнуло, жестом подозвало официанта, вручило ему сто гривен, сдачи получить не пожелало и ушло.

Я присел. Глянул в меню. Возле названий блюд были помещены фотографии. Под жареным поросенком, выглядящим словно жертва пожара, по-английски написали "piggy". Дорого было чертовски, но в других пивных бухтели громкие басы, поэтому я заказал кофе. Я пил его, и мне тоже делалось печально. Подошел какой-то старичок, поднял меню к носу, перелистал, пристально вглядываясь сквозь толстые стекла и кривя губы. Наконец он бросил меню на столик с таким презрением и ненавистью в глазах, которых я давно уже не видел.

— Ведь это же в голове не укладывается! — воскликнул он, адресуясь ко всем, сидящим в садике. — И кто себе это может позволить? Или это такие шутки?! Вот вы понимаете, до чего мы дожили? Вы это себе понимаете?

Потом он успокоился, поправил выбившуюся рубашку, сплюнул и пошел дальше, провожаемый кривым взглядом официанта, который при первых же возгласах появился в дверях. Все так, он кривился, но, похоже, понимал, до каких времен дожился, хотя других времен, похоже, и не мог помнить. Но он это понимал. Все это понимали. Но официант уже, похоже, ничему не удивлялся, ведь ему никто не говорил, что существует справедливость, и что-то еще, кроме апокалипсиса. Ну, если не считать стариков-родителей и священника в церкви, только вот кто, блин, слушает стариков-родителей и священников.