Тартак - [55]

Она подумала, что у Юзюка сильные руки, как у мужика: легко снял с телеги мать. Стоял потом рядом и отряхивал у нее со спины сено. На лихо кому — пускай бы лучше за своей матерью глядел, та, наверно, избедовалась, не зная, где он. Он хотел и у нее, Тани, стрях­нуть с плеч сено, но она не далась, отскочила. Не отходил от телеги, словно угодить хотел.

Ушел от них он тихо, ничего не сказав, только издали смотрел на Таню. При матери было — она все видела, хоть ты сгори... Догнать бы его и избить... Побежал на Палик, лишь бы дома не сидеть.

Ей стало вдруг чего-то жаль... Только не Юзюка. О нем еще горе­вать...

Снова загремело где-то во дворе. Это мать пошла в огород к реке жать на меже картофельную ботву. На дворе никакая не зима, если мать жнет и в хате раскрыто окно.

Мать, разгибаясь, поднимает вверх длинные стебли и кладет сбо­ку на грядку. Ботва в огороде высокая, вровень с молочаем,— Тане хо­рошо видно ее с постели у окна, видна даже в сжатых грядках зеленая мокрица — густая-густая в сырых бороздах.

Снова дрожат в сенях стены и звенят в окнах стекла. Звенит у по­рога под посудником порожнее, накрытое белой цедилкой ведро.

Мать вовсе и не в огороде, а в хате у окна — сидит, нагнув голову, в пальцах иголка. Мать шьет.

Потом Тане начинает казаться, что далеко на поле, под Корчеват­ками, поют жнеи. С поля, из-под Корчеваток, видна Дальва: хаты стоят близко друг к другу, мелкие, серые. На загуменье видны Януковы дубы, высокие, темные, затихли, будто замерли. За дубами, где-то в той сто­роне, Танина хата.

Шуршит под серпом высохший ячмень, шелестит солома, когда вя­жешь перевяслом сноп. Женщины не разгибаясь разбрасывают по все­му полю пучки стеблей, чтобы потом связать их в снопы. Мельтешат в ячмене белые платки, взлетают руки — кажется, двигается все загу­менье от деревни до Корчеваток.

Женщин на поле — что снопов...

Таня почувствовала, что лежит на земле. Было тверже, чем на мешках.

— Держись за меня, дочка... За шею...

Тане показалось, что над ней заговорила, нагнувшись, мать — при­бежала с огорода, на плече серп. Новый, большой, он блестит, еще мок­рый от картофельной ботвы. Мать подхватила ее под руки и приказы­вает Настиным голосом:

— За шею бери... Не бойся...

Даг-даг-даг...— стучит где-то совсем близко пулемет, как на горе возле школы, когда по ним стреляли из деревни.

Таня повертывает голову, но никого не видит — ни матери, ни На­сты. Видит только небо в длинных черных полосах и желтых облаках.

Даг-даг-даг...— стучит кто-то в дверь. Юзюк, наверно, хочет, чтобы они с матерью быстрее выходили из хаты.

Кто-то, взяв Таню под руки, тянет ее по земле.

— А-а-а!..— кричит она от боли, сама не слыша своего голоса.

— Терпи, дочка... Держи меня за руки... Помогай мне. Мы с тобой не можем бежать. Ни я, ни ты... Я как без ног,— слышит Таня Настин голос.

Таня спросила было, где же мужики, но Наста, видно, не услыша­ла, тащила ее по сивцу и по сухой мятлице неизвестно куда.

В глаза брызнула откуда-то вода. Стало мягко, как на сене; пахло мхом. Впереди, в головах, чвякала у кого-то под тяжелыми ногами грязь.

Снова застучало в хате у порога — это у матери с плеча упал на пол серп.

Закричала вдруг Наста — на все загуменье. Выпрямились жнеи, остановились на загонах, держа в руках серпы и глядя сквозь Януковы дубы на облако, за которым красное солнце падает на деревню камнем.

Таня почувствовала, что Наста выпустила ее из рук.

Раскрыв глаза, Таня увидела сбоку немца. Он был молодой, как Юзюк.

17

В окна со двора бьет ветер, мягко, будто холщовым мешком. Слышно даже, как он шуршит снаружи по бревнам, словно обметает стену от снега сухим веником с листьями,— веников Наста навязала еще летом, когда пасла в поле скотину, и они лежали теперь на чердаке у трубы — целая куча. Ветер продувает оконные рамы, и в хате холод­но, хоть и рано закрыта вьюшка. Трещат под потолком балки, будто кто-то ходит на чердаке. Стучит у колодца бадья, гоняет ее ветер.

Когда ветер стихает, слышно, как шуршит по стеклам мелкий снег — пошла крупа. Она даже видна в незамерзшем черном окне — летает за стеклом белая, мелкая, как мак, отскакивает и сыплется на подоконник с кострой. На подоконнике снегу целая горка — свежего, белого, как крахмал; под ним блестит на свету лампы тонкий белый ледок.

Стучит на столе несмазанная швейная машинка, когда Наста кру­тит ручку. Стучит в хлеву корова — холодно; корова, чтобы согреться, ищет сено. Она каждый раз съедает все, что ей положишь, и, когда при­жмет сильный мороз, лезет за загородку.

Корова стучит не переставая, даже дети слышат спросонья — во­рочаются у печки на кровати. Надо сходить в хлев посмотреть: корова стельная.

Корова отелится только в конце месяца, может, даже после срете­ния. Но Наста встает из-за стола, отодвигает швейную машинку, что­бы, вылезая, не зацепиться, и идет к порогу. Снимает с гвоздя на стене кожух, всовывает ноги в теплые бурки, взяв их с припечка, вытаскива­ет из-за печки лучину и берет из-под лавки у порога порожнее ведро. Запалив в печурке от угольев лучину, прячет ее в ведро и, прикрыв вед­ро от ветра полой кожуха, идет во двор. В сенях у порога намело сне­гу — скрипит под ногами. Липнут к белой от мороза щеколде пальцы и горят, будто обожженные. Ветер, густой, острый, у крыльца просто сваливает с ног, нечем дышать; вспыхнула и сразу погасла во дворе лучина в ведре.