Тартак - [57]

Машинка рвет из-под пальцев шитье, не удержать; стучит в окна ветер; пошел снег, густой, к оттепели; на подоконнике намело сугроб— замуровало все окно.

Опять стучит у колодца бадья; забыла, не закрепила ее, когда была во дворе; за окном завывает ветер — будто это волки под Корчеватками.

На улице за огородом снова на снегу появились сани. За ними идут кучкой люди.

Наста подумала, что дорогу совсем занесло, не проехать; что до утра сугробы наметет на улице вровень с крышами, что партизаны все равно валят и валят из лесу, спешат куда-то: гарнизон, наверно, едут громить в Западную, раз все в белых халатах.

Бегут по сугробам за санями, да на таком морозе, а что у них за обувь? И что под халатами? Полушубки. Хорошо, если новые... В та­кую погоду ни полушубки, ни валенки не спасут. Волки и те выбирают­ся из лесу ближе к жилью. И волков пробирает насквозь, а это же лю­ди, некоторые совсем еще дети, на печи бы им сидеть.

Положив на сундук халат, широкий, твердый, Наста почувствова­ла, что озябла, никак не может согреться. Подошла к печи, накрыла детей — натянула на них одеяла и снова вернулась к столу. Наброси­ла на плечи платок; достала из сундука новую катушку ниток, надела ее на шпенек машинки. Подтянула к себе лежавший сверху скроенный рукав.

Когда снова застучала машинка, Насте показалось, что брякнула в сенях щеколда. Она подумала было, что это ветер дует прямо в дверь, но сильно забарабанили в окно.

Она подбежала к порогу и, толкнув в сени дверь, спросила, как всегда:

— Кто там?

— Открой, хозяйка... Свои. Сухов...

За дверью разговаривали мужики, топали ногами — казалось, их полон двор.

Наста отодвинула засов — ветер вырвал из рук дверь, и она стук­нулась о стену. В сени повалил снег, его нанесло до самого порога.

В хату входили партизаны. Наста стояла у порога, от холода не слыша, что они говорят. Потом вернулась к столу, где стояла машинка и лежали сшитые халаты.

Партизаны шли и шли — в белых халатах, в белых от снега вален­ках. Входили, цепляясь за косяк прикладами, ударяясь головами о при­толоку— дверь в хате была низкая. На пороге обивали снег с валенок и сапог, чтобы не нанести в хату, счищали его веником, передавая веник друг другу. Стаскивали с головы белые капюшоны и обминали их на плечах; расстегивали заиндевевшие белые воротники, терли рукавицами щеки и носы; сняв рукавицы и положив их на лавки, терли щеки ладо­нями — обморозили. Подходили к столу и сундуку, щупали руками ска­терти; сдвигали в кучу халаты и на их место клали побелевшие авто­маты и винтовки — в тепле на железе сразу выступал иней.

Партизаны были везде — и возле кровати, и у стола, и возле шка­фа. В хате стало уже тесно, не повернуться, а они все шли и шли, за­девая прикладами о косяк двери.

Грелись у печи, спрашивали, давно ли проехали подводы, пили око­ло печки одной кружкой воду и без конца терли щеки. Дверь долго была раскрытой, и в хату под стол валил белый пар.

У Насты не попадал зуб на зуб. Она стояла в старом платке, толь­ко завязала его узлом на груди.

Сухов, в черной кубанке, в широком черном полушубке под белым, как снег, расстегнутым халатом, зайдя первым в избу, ходил от стола к печи, стуча твердыми, смерзшимися, как камень, черными валенками. Сняв рукавицы и положив их на лавку у печи, он тер ладонью о ладонь и дышал густым паром на всю избу:

— Принимай гостей, хозяйка... Это все наши...

— И куда же вы в такой мороз? — спросила она.

— Ничего, хозяйка. Согреемся... Когда вот эту штуку,— он похло­пал ладонью по автомату на груди,— сжимаешь в руках, то жарко де­лается не только немцам, а у самого горячий пот выступает на лбу.— Сухов засмеялся, засмеялись и партизаны.— А куда идем — не секрет. Немцев лупить...

Партизаны дружно засмеялись.

Наста потеснилась на лавке — уступала место; наклонившись, по­смотрела в окно. На огороде было бело от снега! В окно бил ветер не стихая. Подумала: хорошо, что укрыла детей, теперь к ним не подойти.

А партизаны шли и шли.

Наста увидела в окно, что в огороде посветлело, но в хате стало темней — кончался керосин и лампа гасла.

А партизаны без конца входили из сеней, сбивая снег у порога.

Когда Наста открыла глаза, солнце стояло высоко — в зените. В такую пору коров гонят домой на дневную дойку.

Она не знала, где лежит, не помнила. Высоко вверху застыло белое от редких облаков небо. Голова ее лежала высоко, и она видела край дороги у самого моста. Над самой головой покачивалась желтая мятлица, будто на нее кто дышал. Было тихо, и Насте показалось, что она оглохла... Послышался где-то стон, она начала прислушиваться, пока не догадалась, что стонет сама.

Она напряглась, хотела подняться, но почувствовала, как ее пове­ло в сторону. Когда она снова попробовала встать, ее всю скрутило от боли, и, перевернувшись на живот, она закричала:

— Та-аня!..

Ей показалось, что она видела Таню недалеко, в мятлице: лежит, откинув голову, коса расплелась.

Наста поползла по траве. Болели плечи и спина, и кололо в шею. Помнила, что надо поднимать выше голову — обдерешься в папорот­нике о сучья,— но не давала боль в шее. Никогда ей уже не встать с земли...