Тартак - [56]

Наста вернулась в хату за спичками — долго искала в печурке под рукавицами коробок.

На дворе снегу по колено — до самого хлева. Ветер гнал его с за­гуменья и с огородов через заборы во двор. Прояснилось. От свежего снега стало светло, и было видно, как от леса одна за другой ехали под­воды, черные на снегу, как жуки. За подводами по сугробам вдоль само­го плетня бежали люди по одному — по два: Скрипел под санями снег, и скулил у колодца ветер. Подвод было много, и на каждой сидели люди в белых халатах — полные сани. Наста догадалась, что это пар­тизаны.

Партизаны куда-то спешат, раз не остановились у ворот. У нее од­ной в деревне так поздно горел в хате свет. Наверное, партизаны за­мерзли на таком ветру: едут ведь от самой Двиносы, не заходя ни к кому в хату. А до Двиносы семь верст, хорошо еще, что лесом, за- тишнее.

В хлеву она не зажигала лучины, боялась заронить огонь в солому и жалела спичек. Раскрыла настежь дверь — в хлеву было светло от снега, даже в углу на соломе, где стояла привязанная корова. Наста погладила ее по спине, нашла на ощупь цепь, цепь закрутилась за ро­га. Трушонка лежала у коровы под ногами, шуршала, когда к ней при­ближалась Наста. Наста подумала, что корова не голодная, если не ест трушонки, и пошла за перегородку, за которой шевелились куры. За перегородкой стоял у яслей Буланчик. Обындевел, стонал и не ел сено — оно лежало ворохом в яслях вровень с краями. Буланчика вче­ра брали с собой в обоз кутузовцы.

Наста забрала в охапку сено из яслей и бросила корове. Будет есть и после коня, когда под утро ветер выдует хлев. Трушонку она уже есть не хочет.

Потом она набрала со скирды сена, сложенного у стены — немного, небольшую охапку,— и положила Буланчику в ясли. Буланчик долго стоял, опустив голову, потом стал хрупать. И не пил он что-то вечером, помочил только ноздри. Надо было ему вынести теплой воды из хаты. Загнали его. Никто и не скажет, куда на нем ездили по такому снегу, а у коня языка нет. Она погладила Буланчика по шее — от инея стало холодно руке,— потом взяла с кадки мешок, в котором носили запаривать корове мякину, и накрыла ему спину.

Буланчик переступил с ноги на ногу и заржал — из ноздрей у него шел пар. Закудахтали куры, звякнула цепью корова — рвала из стены крюк. Сена она не тронула.

Наста к ней больше не подошла.

Когда она возвращалась из хлева, по улице все еще ехали парти­заны. Она постояла у крыльца, подождала, подняв воротник от ветра и спрятав в рукава кожуха голые руки. Подумала: партизаны едут в халатах. А что халаты?.. От них тепла нет.

Она вернулась в хату, закрыв на засов дверь. Повесила за печку кожух; стянула с ног бурки, оставшись в шерстяных чулках; подошла к столу, взяла скатерть и завесила с улицы окно — не так будет дуть. Долго стояла у скамьи — не хотела садиться за стол. Над столом тус­кло горела лампа; сквозь стекло был виден узенький желтый фитиль и керосин на дне — хватит ли до утра? В хате всюду было бело, как от снега: на столе, на лавках, на сундуке и на кровати у окна лежали ска­терти. Твердые еще, из нового холста, в восьминитяных узорах, они лежали ворохом, будто их кто нарочно раскидал. На столе и на лавке около сундука они были в кусках — раскроены. На сундуке один на другом были сложены уже готовые халаты, широкие, с рукавами и с огромными капюшонами.

На столе блестит швейная машинка: светленькое, в дырках колесо, желтая деревянная ручка, отполированная пальцами, задвижка над чел­ноком.

Стало холодно ногам в шерстяных чулках: Наста стояла на голом полу. Садиться за шитье не хотелось: слипаются веки, болят руки. Бо­лят концы пальцев: обрубливая, подгибаешь холст, прижимаешь, чтобы не выскакивали из-под лапки у машинки рубцы. Всю неделю не выле­зала, из-за машинки — детей только кормила и скотину.

Стучит несмазанная машинка, трудно крутить ручку. Давно уже кончилось в масленке масло. А теперь где его достанешь? Партизаны обещали и не принесли. А где они возьмут, проси не проси.

Стучит машинка и не тянет: рубец толстый. Хоть бы иголку не сло­мать — последняя.

Наста перестает крутить ручку и, положив ладонь сверху колеса, крутит его ладонью.

Иголка лезет в рубец, не гнется. Под пальцами встает серый холст — попался партизанам под руку чей-то неотбеленный или, может, кто сам принес, не пожалел.

Рвется верхняя нитка — рвет иголка, не протягивает через толстый рубец, хоть ты бросай и перешивай потом руками.

А сколько еще надо шить.

Самое трудное — при таком свете вдеть в ушко нитку. Иголка ста­новится тонкая, и не видно ушка, едва поймаешь его.

Дрожит рука, трясется, натруженная,— даже ножницы не сож­мешь, когда кроишь.

Машинка стучит без передышки, когда гонишь шов по спине хала­та сверху вниз; дрожит стол, когда одним махом обрубаешь подол вразгонку, сбрасывая остатки скатерти на пол. Нагнешься, чтобы поднять их из-под ног, и чувствуешь, как кружится голова.

Когда перестает стрекотать машинка, слышно, как мечутся на кро­вати за печкой дети и стучит в хлеву корова. Потягивается на печке ко­шка — шуршит лучиной. Трубит в трубе ветер, гоняет вьюшку, она зве­нит, как пустая сковородка на шестке, и тогда от окна еще холоднее. Хоть возьми да пересядь на середину хаты, но тогда будет далеко лам­па и не разглядишь рубец. Если бы пойти в сени, найти проволоку и опустить ниже лампу, но где ты ее впотьмах найдешь? Валяется где-то возле двери дужка от ведра, но она кривая, выпрямлять надо — наде­лаешь шуму и разбудишь детей.