Тартак - [53]

— Т-твою мать...— Янук пыхал и пыхал губами.

К воротам подъехали два немца. Первый, молоденький и чернень­кий, весь в блестящих пуговицах на груди, соскочил с велосипеда, по­ставив его у частокола,— Янук подумал, что немец зачем-то зайдет в школу. Другой немец, такой же молодой, в галифе и блестящих сапо­гах — пуговиц на груди у него было меньше,— только поставил ногу на землю: оперся, держась руками за руль, как за рога.

Первый немец подбежал к Януку и показал рукой на голову — у немца двигались скулы, видно он заговорил. Затем снова показал на голову.

Янук подумал, что немец хочет, чтобы он снял шлем,— на голове у него был шлем с поднятыми и заколотыми сбоку на пуговицы ушами, с торчащим на макушке «пальцем» и с твердым козырьком,— Пилип принес его в прошлом году с финской войны.

Янук уже поднял руки, чтобы снять шлем — немцы не любят, когда перед ними стоишь в шапке,— как вдруг почувствовал, что шлем с него сдернули, прихватив волосы. Смяв в кулаке шлем, немец понес его к воротам, положил на столб у калитки, выхватил откуда-то — Янук не за­метил откуда — белый широкий кинжал и рубанул им. «Палец» отскочил далеко в траву, как куриная голова с колоды.

Шлем упал со столба в репей около Януковой босой ноги. Сверху, из дырки, вылезла белая вата.

Янук качнулся на возу как спросонья. Выпрямившись, увидел, что все погнали коней,— одна Танина рябая кобыла стоит на месте в песке. Потом он увидел, как Махорка, бросив коня, почему-то побежал назад. Махорка что-то кричал, но не Януку — на него не глядел, махал рука­ми кому-то сзади, должно быть Насте. Махоркин конь стоял посреди дороги под горой — подгребал под себя ногами песок, словно скользил по льду неподкованный.

Где-то далеко, будто под землей, загрохотал гром — гром Янук слышал всегда; впереди, в лощине, был полный сосняк немцев: бегут от моста куда-то в болото, минуя обоз. Янук хотел было соскочить с теле­ги к Махорке, но почувствовал, что спина в пояснице совсем не слу­шается и руки обвяли — мотаются как плети. Гнуло всего, потом сжа­ло, как железным обручем.

Когда пробежал мимо Махорка, Янук увидел, что впереди от своей телеги, бросив жеребца, катится с горы Боганчик. Катится вниз, под ноги Таниной кобыле, весь в песке, серый, не узнать. Видна только его черная волосастая голова и черная борода.

Янук повернул голову: где же Махорка? Махорки он не увидел. Взглянул вперед на дорогу — не было нигде и Боганчика. Не видно и жеребца с возом — скользил только на песке Махоркин конь и стояла Танина кобыла, не сошла с места. Януков конь подошел к самой Тани­ной телеге, но Тани не было видно; ее, наверно, сняла на землю Наста. И тут он подумал, что позади, у моста, стреляют, раз там гремит гром и оттуда бегут немцы; подумал еще, что немцы стреляют по дороге с болота, раз так беспокойно жмется в оглоблях конь и глядит в ту сто­рону, наставляя уши.

Янук стал искать глазами Махорку — пусть тот подбежит, поможет ему слезть с мешков, а то немцы могут убить, раз стреляют сюда с болота.

Запахло откуда-то дымом — будто от сухих сосновых веток. Он еще раз оглянулся на мост и увидел недалеко от дороги в траве Алешу.

— Еска... Еска... Твою мать...— замычал он, вытянув вперед шею.

Ему вдруг показалось, что он услышал себя, как и тогда, давно, когда еще не спал на сырой земле на завалинке. Он взглянул на свои руки. Они, видать, отнялись, раз не служат ему. Когда это было, сон на завалинке, а руки отнялись только теперь. Руки были как чужие, тяжелые, длинные, и лежали будто не на возу, а где-то далеко на земле.

Он еще раз увидел Алешу. Подумал, что Колечка его сейчас дале­ко, на Палике. На Палике и сын Пилип, и его, Янукова, невестка; ушли вместе с партизанами... Останутся жить.

Он ощутил удар в голову. Казалось, рубанули кинжалом сверху по темени — отрубили макушку на шлеме.

Стало холодно.

...Ему представлялось, что он идет домой, в Дальву, за санями: целый день всей деревней возили с болота сено.

Скрипят по снегу груженые сани. Он все слышит, будто и не засы­пал никогда на холодной завалинке. Слышит, как скрипят розвальни— тонко и мягко; они короткие, на них и под рубель много не вскинешь; накладывая воз, стоишь, как на пеньке. Полозья словно режут снег; тяжелые, окованные осенью в колхозной кузнице толстой ржавой ши­ной, они, съезжая с битой дороги на целину, пробивают снег до земли и ревут на твердой, укатанной дороге. Трещит рама, сжатая с двух сто­рон— снизу и сверху — вязьями; трещат оглобли с намерзлыми пенько­выми петлями, когда на повороте, изгибаясь, они упираются в полозья. Под возами трещат веревки — длинно были намотаны на все решетки. Трещат намерзшие сыромятные гужи в хомуте — туго были стянуты дуги. Трещит в старом ольшанике у реки мороз, трещит, кажется, вся земля, промерзшая даже на том свете.

За возами не видать коней: только валит от них пар, густой и бе­лый, и стелется по снегу. Пар поднимается и с реки в том месте, где полынья, и у берегов из-подо льда. Река промерзла до дна с самой осени — еще когда не было снега, ее прихватил мороз,— и теперь под солнцем на ней тускло блестит лед, серый и холодный, как камень.