Тартак - [41]

— Поехали! — крикнул Махорка.— Тряпки кусок. Руки свои пач­кать не хочу. Кусается, как гадюка.

Наста с Панком, оглядываясь, пошли к своим телегам. На дороге остался только один Янук.

11

Скрипят на сухом гравии в глубоких рытвинах колеса, и Алеше тогда кажется, что мать в хлеву большой лопатой бросает песок из ямы на глиняный пол.

В хлеву еще с порога видны новые желтые сосновые кругляки: мать чисто подмела веником настил, сгребла истертую сухую прошлогоднюю сераделлу и мятлицу на пол. Пол в прошлом году, когда клали настил, покрыли глиной; ступив босиком на глину, всегда чувствуешь ногами холод. Теперь весь пол от настила до двери запорошен трухой, и Алеша чувствует только, как колет ступни. Мать велела ему взять за загород­кой грабли и сгрести труху к двери. Насыплется песку, тогда куда ее девать, разве что выбросить в грязь, а так — корове подстелить можно.

Когда подмели настил и убрали труху, мать нагнулась, начала под­нимать сосновые кругляки и относить их к загородке. Толстые и сукова­тые она катила ногами.

Мать часто останавливалась посреди хлева и долго слушала, повер­нув голову: где-то за гумнами гудело и гудело не стихая.

«Самолеты...» — подумал Алеша и услышал: мать что-то тихо шепчет.

Они подняли настил со всех опор, оставили только два старых кругляка у стены, где стояли лопаты: одна новая, с белой еловой ручкой, другая вытертая и погнутая.

Алеша взял в руки старую лопату и, соскочив с кругляков на землю, почувствовал, как там всюду пахло мышами. Он взглянул на мать — она по-прежнему что-то шептала про себя. Узел волос на голове растрепал­ся, из него падали черные шпильки. Алеша хотел сказать, что шпильки потеряются в песке, но мать станет кричать, что он только вертится, а не копает. Вспомнил, что шпилек у матери много, целая горсть лежит в сун­дуке.

Земля под лопатой была мягкая, пока не начал зачерпываться жел­тый песок. Он был сухой, словно дресва, и рассыпался, как соль,— дале­ко не откинешь. Чтобы добросить до пола, Алеша поворачивался и тогда снова видел мать.

Волосы у нее сползли на шею, на лбу выступил пот. Мать упари­лась, вытирала лоб ладонью и водила ею по ручке лопаты: мочила, чтоб не скользила рука. Потом нагибалась, становилась ногой на лопату, захватывала на нее песок и, выпрямившись, бросала назад на пол как-то боком, через плечо. Алеша заметил, что у матери расстегнулась на кофте верхняя пуговица, раскраснелись щеки и шея, даже руки стали красны­ми по локти. Она спешит, даже не остановится, чтобы отдышаться, и Алешу торопит. В деревне давно уже все позарывали в землю сундуки: и Панок и Махорка. Наста закопала в хлеву большую черную капустную кадку и закидала сверху старым сеном с картофельной ботвой.

Самолеты уже гудели над деревней; потом начало греметь на Пла­вах, даже вздрагивала под лопатой земля.

— Где это, сын? — спросила мать, глянув из-за плеча.

Алеша выскочил из ямы и, ступая вдоль стены по сосновым кругля­кам, подбежал к двери. Вылезла из ямы и мать. Подойдя к двери, она оперлась на лопату. Они стояли теперь рядом и смотрели через дверь за забор — на Плавы. Там поминутно грохотало. Было слышно, как звене­ли в окнах стекла и шуршал, осыпаясь в яму на дно, песок.

— В Тартаке где-то...

— Нет, сын. В Красном... Тартак прямо, на просеку как раз.

Взошло солнце, показалось из-за Плавов желтое, колючее. В огоро­де зашумела под ветром рябина.

Алеша почувствовал, что дрожит.

— Марш назад. Настоялись,— приказала мать и сама спустилась в яму, Перекинув косу на грудь, она снова стала бросать из ямы желтый песок. Алеша слышал, как звякает, задевая за камни, в ее руках лопата, как стучат о дверь комки твердой глины, как мать тяжело дышит.

Ей мешает нагибаться коса, сползает на глаза, она ловит ее руками и, засунув под кофту, застегивает верхнюю пуговицу. Теперь мать только наклоняется и выпрямляется, взмахивая лопатой.

В яме стало жарко. Алеша распрямляется, вытирает лоб.

— Не ленись, сын. Я все слышу... Не ленись. Останемся и голые и голодные.

Мать уже стоит в яме по грудь, ноги у нее все в глине, будто она ме­сит ее на кирпич в сбитом из досок корыте — перекладывать печь в хате.

Мать дышит, как больная, но не остановится ни на минуту. Подни­мает и поднимает лопату.

— Не плюй на руки. Мозоли натрешь.— Мать разогнулась и по­смотрела на него. Она теперь была вся в глине: и нос и щеки. Алеша по­чувствовал, что у него огнем горят ладони.

«От ручки,— подумал он.— Шершавая, как полено».

Теперь уже грохотало где-то совсем близко, словно у реки. Из кучи песка сверху падали под ноги камешки.

— Не бойся, сын. Дале-еко... Вылезь наверх и отгреби песок. Скажи ты, как в земле слышно! Будто в огороде гремит.

Когда Алеша снова соскочил в яму, он почувствовал, как холодно ногам. Под глиной пошла дресва, коричневая, мелкая, острая, и по­дошвы кололо еще сильнее.

Алеша уже весь скрылся в яме. Стало совсем тесно. Мать задевала Алешу длинной ручкой.

Затрещало вдруг на ферме. Трещал трактор. Он был новый, даже колеса блестели; как пригнали его с Курьяновщины, так три дня и не могли завести. Когда началась война, его собрались перегнать в сельсо­вет. А как погонишь, если он не заводится? Сегодня завели — мужики всю ночь с ним возились.