Тарковские. Осколки зеркала - [142]

P.S. Письмо бывших соратников Манюни так и не попало к адресатам. Его обнаружили подшитым к делу юного анархиста.

Погасла культурная сила (К смерти т. Гусева). Некролог А.В.Гусеву (мужу тетки А.А.Тарковского Ольги Даниловны) из газеты «Красный путь», февраль 1928 г., Зиновьевск

Умер тов. Гусев!

Это имя много говорит рабочему населению Зиновьевска. Это имя много говорит широким кругам педагогов нашего города. Оно много говорит и широким кругам строителей нашей промышленности – инженерам, техникам, мастерам.

Смерть т. Гусева вызовет чувство горечи у всех знавших его, встречавшихся с ним на различных этапах социалистического строительства. Особенно чувствуется эта утрата сейчас, когда вопросы культурной революции приобрели особое значение, когда каждая культурная сила облегчает процесс реконструкции народного хозяйства в нашей стране.

Кто такой т. Гусев? Он воспитался не в нашей среде. До революции преподавал в военных школах физику и электротехнику.

Но с первого момента революции он примыкает к нам и честно целиком и полностью служит рабочему классу, заведует профобром, организует рабочие курсы, создает рабочий техникум, читает лекции в клубах и на рабочих собраниях, даже пишет инсценировки на смерть Ленина для массовых вечеров. Пишет и выступает где только приходится по вопросам рабочего образования. Находясь во главе рабочего техникума, он все же находит время и для участия в разработке проекта нашей электростанции и других работ по нашей промышленности.

Советская власть оценила деятельность т. Гусева и наградила его орденом Трудового знамени.

Тов. Гусев пользовался большим уважением в кругах партийных и профессиональных работников, он пользовался любовью всех работавших с ним.

Смерть тов. Гусева – тяжелая утрата для рабочего образования в Зиновьевске.

Провожая прах т. Гусева в могилу, мы чувствуем необходимость еще более настойчиво работать рука об руку со всеми честными культурными и научными силами ради торжества дела пролетариата.

И.Вышеград

Владимир Любин

Воскреснув, прошлое живет,

Но глухи дни его и тихи,

И странновато промелькнет

Улыбка на дагерротипе!

Знакомый ласковый задор,

Полудоверчивая радость,

И худоба, и бледноватость,

И чуть мальчишеский вихор.

К цветку протянута рука,

Став слишком нежной для пожатья,

И дышит в каждой складке платья

Старинный аромат цветка.

Еще ничьей тоской не болен,

Укор не отравив ничей,

Спокоен взор и своеволен

Под соболиностью бровей.

Но вскинется крутая бровь

В просторном сумраке ненастья

На мускус ладанки, на кровь

От поцелуев у запястья.

Стань женщиной, стань чувств рабою,

Узнай разлуки и гробы,

Стань лихоманкою-судьбою

Нам, первенцам чужой судьбы.

Марина Цветаева

Я стол накрыл на шестерых

Все повторяю первый стих

И все переправляю слово:

– «Я стол накрыл на шестерых…»

Ты одного забыл – седьмого.

Не весело вам вшестером.

На лицах – дождевые струи…

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть – седьмую…

Не весело твоим гостям,

Бездействует графин хрустальный.

Печально – им, печален – сам,

Непозванная всех печальней.

Не весело и не светло.

Ах! Не едите и не пьете.

– Как мог ты позабыть число?

Как мог ты ошибиться в счете?

Как мог, как смел ты не понять,

Что шестеро (два брата, третий

Ты сам – живой, отец и мать)

Есть семеро – раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,

Но шестерыми мир не вымер.

Чем пугалом среди живых –

Быть призраком хочу с твоими,

(Своими…).

Робкая, как вор,

О – ни души не задевая! –

За непоставленный прибор

Сажусь незваная, седьмая.

Раз! – опрокинула стакан!

И все, что жаждало пролиться, –

Вся соль из глаз, вся кровь из ран –

Со скатерти – на половицы.

И – гроба нет! Разлуки – нет!

Стол расколдован, дом разбужен.

Как смерть – на свадебный обед,

Я – жизнь, пришедшая на ужин.

…Никто: не брат, не сын, не муж,

Не друг – и все же укоряю:

– Ты, стол накрывший на шесть душ,

Меня не посадивший с краю.

6 марта 1941

Свеча

Мерцая желтым язычком,

Свеча все больше оплывает.

Вот так и мы с тобой живем –

Душа горит и тело тает.

* * *

Погоди, погоди!

Ты ведь знаешь сама:

Это всё не для нас –

Петербург и зима,

Та высокая молодость на островах,

И ночные рассказы о крепких делах,

За метелью костры, за кострами Нева.

Ой, шальная, шальная моя голова,

Ой, широкие сани под шитым ковром,

Бубенцы и цыганские ночи вдвоем!

Только мне и осталось, что память одна,

Только черная память в стакане вина,

Да горючие песни о злобе моей,

Да веселые письма далеких друзей.

Даже сонная боль пережитого дня,

Даже имя твое покидает меня.

27 мая 1927

* * *

Убывает бедный день,

Не звонят колокола,

Только у дверей дрожат

Одичалые звонки.

Только ты побудь со мной,

Горькая моя любовь,

Памятка моя, печаль

Беспокойства моего.

Вспомни, вспомни звонкий лед,

Причитанья декабря,

Саночки, и на снегу

Имя нежное твое.

Пусть уходит бедный день

От звонков и шума, пусть –

У твоих дверей дрожит

Одичалая любовь.

7 сентября 1928

* * *

Все ты ходишь в платье черном,

Ночь пройдет, рассвета ждешь,

Все не спишь в дому просторном,

Точно в песенке живешь.

Веет ветер колокольный

В куполах ночных церквей,

Пролетает сон безвольный

Мимо горницы твоей.

Хорошо в дому просторном –

Ни зеркал, ни темноты,

Вот и ходишь в платье черном

И меня забыла ты.

Сколько ты мне снов развяжешь,