Танья - [4]

Она обошла с Родольфо все ночные заведения такого рода, показывала старые афиши и фотографии времен ансамбля песни и пляски Дома железнодорожников, выходила в одном трико перед владельцами шоу, те ее оценивающе осматривали с головы до ног, заставляли проделать несколько пируэтов и батманов, переглядывались друг с другом и вежливо, но вполне определенно покачивали отрицательно головами. Круг сужался, надежды на хорошо оплачиваемую работу в больших варьете или найт-клубах становились все более призрачными, пришлось продать привезенный из Москвы ломоносовского завода фарфоровый чайный сервиз и шубку из натуральной рыжей лисы. Теперь она предлагала свои услуги уже в маленьких ночных заведениях в том же Транстевере, где собиралась римская артистическая богема, а то и в более сомнительных, и наконец ей повезло — ее взяли, правда, без контракта и с правом уволить ее как только заблагорассудится хозяевам, а также с обязательством приобретать сценический гардероб за свой счет, — в маленькое шоу близ улицы Джулии, на которой находятся лавки ювелиров и по вековой традиции всю ночь горят вместо электрических фонарей масляные плошки.

Повезло и Родольфо — «новые русские» валом повалили в Монте-Карло проигрывать свои бешеные капиталы в рулетку и в «шмен-дефер», денег у них куры не клевали, и в Великом княжестве Монако спешно нужны были переводчики. Все устроилось наилучшим образом, если не считать того, что Таня осталась в Риме один номер фольклорный, второй эксцентрический, почти в чем мать родила, — и ловила на себе беззастенчивые и липкие взгляды подвыпивших посетителей, а уходя далеко за полночь домой, отбивалась вежливо, но решительно от их назойливых предложений и шла темными улочками Затибрья, пугливо оглядываясь на каждую тень, на шаги редких прохожих позади себя.

Они с Родольфо видятся не чаще двух-трех раз в месяц, когда ему выпадают свободные дни и он может приехать в Рим, но именно теперь Таня вдруг с удивлением поняла, что любит его, что нет у нее более близкого человека на всем белом свете и что она никогда не изменит ему, никогда от него не уйдет.

Детей они не могут себе позволить завести, Таня должна быть в форме и каждый день выходить, улыбчивая и обольстительная, на тесную эстрадку и следить за тем, чтобы не пополнеть, хотя сеньора Чечилия неспособна понять этого и обижается, когда Таня отказывается от «паста» и ест одни овощи и фрукты, запивая их соком или кофе без сахара. Впрочем, отношения у них по-прежнему вполне хорошие и даже душевные, хотя однажды Таня и застала свекровь тщательно осматривающей утром ее нижнее белье — нет ли на нем следов ее измены Родольфо.

Проснувшись после полудня, Таня еще долго лежит в постели и считает дни, когда вернется Родольфо и опять начнется нормальная семейная жизнь, и еще о том, как скоро сбудется обещание предсказателя с улицы Стадерари. Потом встает, ест несколько ягод клубники, яблоко или пару нектаринов, запивает их горьким и крепким кофе и принимается кроить и шить на старой швейной машинке «Зингер», доставшейся свекрови еще от ее бабки, пришивает на короткие воздушные юбочки, на полупрозрачные шелковые корсажи блестки из стекляруса и дешевые кружева, долго примеряет их перед мутным от старости зеркалом, проделывает, опираясь руками на спинку стула, несколько упражнений, и, глазом не успеешь моргнуть, как приходит вечер, надо укладывать сценическое платье и прочий реквизит в чемоданчик, наспех поужинать и еще успеть до ухода на работу написать несколько слов Родольфо, телефонные разговоры им все еще не по карману. И так — изо дня в день, из недели в неделю.

Возвратясь после выступления домой, она долго не может уснуть и вспоминает Москву, мать и отца, которые наверняка сегодня опять напились и ругались, а то и дрались, а наутро проснутся злые и поспешат сдавать пустые бутылки в пункт приема стеклотары и долго будут там стоять в очереди с такими же, как они, усталыми, угрюмыми и ничего не загадывающими на завтра людьми. Еще она думает об ансамбле Дома железнодорожников и, глядя в темноте на стену, где висит в фанерной рамочке ее Почетная грамота, мысленно повторяет все те танцы, которые танцевала в прежней своей жизни, и даже как бы въявь слышит долгие, дружные аплодисменты из темени зрительного зала и под них засыпает.

А Родольфо в эти часы мается усталостью, скукой и духотою в казино в Монте-Карло, ожидая утра, когда наконец проиграются или просто наскучат игрою порученные ему туристским бюро «новые русские», так непохожие на старых русских, которых он водил по Риму и рассказывал о Капитолии, Пантеоне, термах Каракаллы, о Виа Империале и Виа Аппика, о Цезаре, Нероне и Марке Аврелии. И хотя «новые русские» хорошо платят и, уезжая, дарят дорогие часы, зажигалки или даже золотые колечки для жены, а иногда и просто дают деньги, он испытывает к ним нечто вроде снисходительного презрения. Он берет у них подарки и деньги и вежливо их благодарит, прикидывая в уме, за сколько ему удастся продать часы и зажигалку, либо думает о том, как обрадуется Таня золотому колечку.

При этом и он и Таня, которую он, как и мать, стал называть, смягчая «н», Танья, счастливы и ждут с нетерпением редких и коротких встреч, чтобы снова, как в первые их дни, пройтись по Корсо до пьяцца дель Пополо и на пьяцца Навонна, и на улице Кондотти долго разглядывать и обсуждать выставленные в витринах недоступные им модные товары или сквозь распахнутую летом дверь «Кафе Греко» заглянуть внутрь, где, как Таня прочитала в каком-то журнале, над одним из столиков висит медная табличка, напоминающая, что тут любил выпить чашку крепкого и по русскому обычаю непременно с лимоном густо-золотистого чая Николло Гогол, великий русский писатель. Всякий раз, проходя мимо «Кафе Греко», она с гордостью говорит об этом Родольфо, и ей вновь и вновь приходит на ум гадальщик с улицы Стадерари, исполнения предсказаний которого ждать остается все меньше и меньше.