Танкист, или «Белый тигр» - [28]
Являясь острием теперь уже рыбалковского клина, озверевший от гона Иван Иваныч внимал мотору во всем ему доверившейся машины. Нюх его был обострен сверх всякой меры. «Коробка» летела в снежном вихре, колошматя гусеницами очередное шоссе и, вырастая из метели перед ни в чем не повинными бюргерами, набрасывалась на них подобно самой свирепой валькирии. Страшное это было зрелище: задранный ствол, распахнутый люк водителя, и в пустоте — почерневшая голова с неописуемым взглядом. Слепой ко всему остальному, Ванька рвался на зов — сплошным кровавым комом слипались за T-34 раздавленные лошади, фольксштурмовцы и младенцы. Разбегающиеся во все стороны беглецы не замечали восседающей на пулеметной турели танка еще одной зловещей фигуры — это смекалистый гвардеец привязал себя к десантному поручню резиновым жгутом и трофейными офицерскими подтяжками. Окидывая взглядом заваленную вещами дорогу, сержант время от времени спрыгивал с бешено мчавшегося танка. На какое-то мгновение он повисал на помочах. Подтяжки вытягивали мародера обратно. Очередной чемодан забрасывался на броню и безучастный к воплям несчастных, Крюк — истинная химера войны — принимался исследовать его содержимое.
Якут, сощурившись, блаженствовал на коробках.
А Найдёнов всей больной и воспаленной душой своей, всем изломанным существом рвался на Запад, влекомый той единственной мелодией ненависти, которая так его распаляла. Он несся за Призраком, словно за горизонтом, не замечая собственного одиночества на переполошившихся дорогах. В лучах восходящего или заходящего солнца (когда снег ненадолго давал себе передышку) сверкали вращающиеся катки одинокой найдёновской «Ласточки». Бесполезны были попытки перепуганных юнцов «гитлерюгенда» остановить это немыслимое движение: «фаустпратроны» натыкались на заботливо приваренные все тем же Крюком сетки по бокам башни или пролетали мимо — любая баррикада «фольксштурма» раздавливалась; старики в форме еще первой мировой, вооруженные жалкими карабинами и бесполезными французскими трофейными ружьями, в лучшем случае, оставались без велосипедов. Найдёнов не замечал ни баррикад, ни людей. Танкист был тем самым предвестником Ужаса, о котором давно шептались по углам старухи Стандау и Ульма, и который вскоре после того, как его танк проскакивал улицы, давал о себе знать уже повсеместным дрожанием земли, моторным гулом и лязганьем, ибо вслед за сумасшедшей «тридцатьчетверкой» катилось и все поглощало, и все перемалывало железное «цунами».
Одер возник перед взором Ивана Иваныча — он с размаху воткнулся в Одер. Следом заглушили моторы остальные «тридцатьчетверки». Стонал за ними еще один изнасилованный городок; ни в чем, ни повинный средневековый Цорбен. Пожары врывались в окна, а из окон навстречу огню летели шкафы, стулья и зеркала: буйствовала в залах и комнатах каждого дома, истребляя чужой ненавистный уклад, свирепая русская пехота.
Пейзаж был до боли знаком: роту шедших за Ванькой тяжелых машин испепелили «фаусты». На площади трубил смертельно раненый ИС — факел бил из башни, у которой кулаком сдетонировавшего боезапаса вздыбило крышу: в клубах дыма поднялись к облакам души усопшего экипажа — а танк все дергался и дробил траками булыжники мостовой, цепляясь за ускользающую жизнь — никто не мог подойти к нему. В остальных ИСах снег уже погасил огонь. Этот плачущий по своим и чужим, погребальный силезский снег уже засыпал сине-черные лица положенных возле машин танкистов.
Иван Иваныч не спал — он никогда не спал. Нагнавший на окраине беззащитного города Ваньку Смерть лейтенант-помпотех вместе с помощниками подкатывали к его поцарапанной, помятой, заляпанной снежной грязью машине бочки с соляркой, а Найдёнов высовывался из люка, положив на броню обугленные руки: весь устремляясь за реку, в пустоту, рождающую снежный саван.
Ночью два генерала наткнулись на одинокую «Ласточку».
Штабиста Вельяминова, дворянина и бывшего семеновца каким-то образом милосердно миновал знаковый «37-й». Аккуратному военспецу давно простили привычку одеваться с иголочки и закладывать салфетку за воротник даже во время скромных фронтовых трапез. Никого не коробили грассирующее «р» и постоянная присказка «будьте любезны, голубчик», неважно к кому обращенная. Александр Александрович позволял себе в недолгие минуты отдыха присаживаться с томиком Верлена или Рембо (разумеется, чтение шло на языке оригинала). Генерал-полиглот (домашнее петербургское образование, гувернер-швейцарец и немка-служанка) великолепно разбирался в английском, итальянском и в столь пригодившемся на последней войне немецком, но опять-таки благоразумно не выпячивал излишние знания: был скромен, услужлив и незаменим — сам Шапошников, не последний человек при кремлевском горце, уважал его.
