Танго втроём. Жизнь наизнанку - [13]

— …Алё, Москва? Марья, ты, что ли? — голос Катьки разрезал тугую тишину, заполнявшую огромный пустой зал, и от неожиданности Анастасия вздрогнула. — Наконец-то, а то мы тут с твоей матерею обзвонилися тебе! Ну что ты сидишь-то, как приклеенная, беги скорее во вторую кабинку, Марьяша нашлася! — насколько возможно округлив свои крохотные сапфировые глазки, Катька-Облигация негодующе ободрала взглядом всё ещё сидящую на стуле Голубикину и нетерпеливо причмокнула.

— Вторая? — Анастасия, поняв, что на другом конце провода ждет Марья, сорвалась со стула и, подхватив сумку, бегом бросилась к кабинке.

— Что за народ пошёл? — сквозь зубы, едва слышно прошептала Катька. — То сидит, как приклеенная, не оторвёшь, то бежит, как на пожар. — Ты дверь-то поплотнее прикрой! — вдогонку крикнула она и, едва дождавшись, пока Анастасия скроется за глухой стеклянной дверью, плотно прижала ухо к трубке.

— Алло, Машенька, ты меня слышишь? Алло! — встревоженный голос Анастасии резанул Катьку по ушам, и, сморщившись, как от кислого лимона, она отодвинула трубку от уха подальше.

— Да, мамочка, я тебя слышу! Как ты? — видимо, из-за большой удалённости голосок Марьи был плохо различим, и, чертыхнувшись, вездесущая почтальонша снова приникла к аппарату. — Мамочка, что случилось? Что-то с папой?

— Нет-нет, доченька, с папой всё в порядке, — зачастила Анастасия, — за него не волнуйся, с ним всё хорошо!

— И вот несут всякую ахинею, говорили бы уж по делу, а то — как ты? что ты? — беззвучно, одними губами прошелестела Катька и, осуждающе глянув через стеклянную перегородку на Анастасию, поджав губы, недовольно дёрнула шеей.

— Алло! Машенька! Ты меня хорошо слышишь? — громко переспросила Голубикина.

— Ты когда-нибудь скажешь, в чём дело, или нет? — беззвучно возмущаясь, Катька раздула ноздри и с плохо скрываемым негодованием взглянула на нерешительно переминающуюся с ноги на ногу Анастасию.

— Мама, что случилось? — голос Марьи был очень далёким, но даже при такой ужасной слышимости в нем можно было разобрать тревожные нотки.

— Машенька! Сегодня ночью умерла мама Кирилла, тётя Анна, послезавтра похороны, если сможешь — приезжай, — видимо, думая, что Марье её слышно так же плохо, Анастасия почти прижала холодную скользкую трубку к губам. — Ты поняла меня? Алло! Маша?

— Что?

— Умерла мама Кирилла, Анна, послезавтра хороним!

— Анна?.. Это ж которая, Кряжина, что ли? — Недоверчиво бросив взгляд на переговорную кабинку с цифрой «2», Катька от удивления чмокнула прямо в трубку.

— Тётя Аня?.. — потрясённо повторив имя, на какое-то мгновение Марья затихла, а потом, с трудом заставляя себя выговаривать слова, медленно проговорила: — Мама, а Кирюша об этом знает? Ему кто-нибудь звонил?

— Дядя Ваня Смердин, сосед Шелестовых, сегодня поехал в Москву. Мы подумали, из райцентра до Мурманска не дозвониться, да и телеграмму из Москвы сподручнее отослать, быстрее дойдёт. Я пока не знаю, как он съездил, потому что назад он успеет только к вечернему автобусу, но, думаю, он всё сделает, ты ж его знаешь, какой он есть.

— Что, мамочка, я не расслышала?

— Я говорю, лучше дяди Вани с этим никто не справится! — громко крикнула Анастасия, но в этот раз Катька-Облигация, наученная горьким опытом, вовремя успела отстранить трубку от уха, и крик Голубикиной не повредил её барабанной перепонке. — Так тебя ждать, дочка?

— Да, я обязательно буду!

— Тогда до послезавтра, я тебя целую, милая!

— Я тебя тоже!

— Ну, начались муси-пуси! — Поняв, что ничего интересного больше не услышит, Катька осторожно положила трубку на рычаг.

— Сколько с меня? — выйдя из дверей кабинки, Голубикина открыла кошелёк.

— Пятьдесят восемь копеечек!

Привстав со стула, Катька-Облигация чуть ли не до половины туловища высунулась из полукруглого окошка и ждала, что с ней поделятся услышанным, но её надеждам не суждено было сбыться. Анастасия достала из кошелька три монеты по двадцать копеек, положила их на тарелочку перед окошком и со словами «без сдачи» пулей выскочила на улицу.

* * *

Заливая землю тусклым янтарём позднего сентября, словно на счастье, осень день за днём щедро бросала под ноги золотые монетки листьев тополей и осин, а по ночам, горько сожалея о своей бездумной расточительности, принималась перебирать разбросанные жёлтые кругляшки холодными пальцами и превращала несметное раздаренное богатство в жалкие тёмные медяки. Застывшие по ночи бурыми слюдяными пластинками, к полудню листья прогревались и, размякнув на земле клочками потемневшей обёрточной бумаги, наполняли воздух над деревенским кладбищем терпким запахом прели и едва уловимым ароматом подгнившей мёрзлой травы.

— Сам Един еси бессмертный, сотворивый и создавый человека: земнии убо от земли создахомся и в землю тую жде войдё-о-ом… — разластывая бархатистые нотки низкого голоса над едва колеблемой ветром кладбищенской тишиной, отец Валерий читал отходную по Анне, и его глаза, устремлённые в далёкое пространство, были наполнены какой-то торжественной пустотой, недоступной для понимания простых смертных.

— Вроде как Анна, а вроде как и не она, — едва заметно шевеля губами, тихо прошептал Шелестов и, подтолкнув локтем стоявшую рядом с ним жену, кивнул на маленькую, худенькую фигурку, едва видневшуюся из-за бортов свежеструганых досок гроба.