Танец - [2]

— О, давно не виделись.

Она была в черном, эта особа, широко известная в определенных кругах, — женщина в черном, вышедшая из белого авто. У нее были круглые глаза и хриплый, низкий голос. Она была худая, с маленькой головой, с ослепительно рыжими стрижеными волосами над бледным, узким лицом, и она стояла на верхней ступеньке подвальчика, как нож, вонзившийся узким горлом в высоко подкинутый апельсин.

Она открыла дверь своим ключом, и мы вошли в маленькое фойе, в котором нас тут же встретила еще одна так же вполне известная особа все в тех же весьма определенных кругах, но это уже была совершенно другая, хотя и не менее известная, особа, потому что в отличие от первой эта особа была длинноволосой улыбчивой блондинкой со звонким голосом в довольно приятном постороннему глазу теле, и в ее волосах сидел, капризно нахохлившись, большой черный бант.

— Девочки! — сказала блондинка и протянула к нам руки, попеременно заключив каждую в объятья. Из-за ее спины с тупым любопытством пялилась на происходящее железная обезьяна. Обезьяна, неотъемлемый атрибут заведения, была явно перекормленной, с одуревшими детскими глазами под нечеловеческим лбом.

Покончив с объятьями, мы поднялись на второй этаж. Миновав утонувшую в ресторанном мраке танцевальную площадку, сплошь увешанную ниточками звезд, жгуче посверкивавшими в залетных огнях, мы прошли в зал. Зал был пуст — слишком ранним был этот вечерний час, что, впрочем, вполне нас устраивало возможностью посидеть в тишине и покое. Мы выбрали столик и сели, потягивая вино и покуривая, лениво поглядывая на разрисованные стены, залитые зеркалами, и на вмурованные в ниши стекла обезвоженных аквариумов с мумиями морских звезд и еще чем-то сухим и закрученным в немыслимые спирали. Зальчик был довольно мил и уютен.

— Не понимаю, — сказала подруга. — Ведь все было так хорошо.

Ее голос задрожал, подхваченным мелким эхом. Я посмотрела в аквариум. Пустые ракушки лежали в засохших водорослях.

— Плюнь, — убежденно сказала я.

— Но я не могу, — сказала подруга. Она задумалась. — Нам и сейчас бывает хорошо.

Она рассеянно посмотрела вдаль, где ничего не было.

— То есть сначала хорошо, а потом обязательно плохо, — уточнила подруга.

Я кивнула.

— Плюнь, — снова сказала я.

— Но я не могу, — сказала подруга.

Ее глаза стали печальными. Где-то тихо заиграла музыка. Мы замолчали.

… Господи, сколько же мне было тогда, когда я ее встретила, свою первую, самую первую свою, большую и светлую любовь? Двадцать два. Да, двадцать два. Совсем еще зеленая. Я просто подняла на нее глаза, и все. А она стояла передо мной, сама невинность с робкими, неприкаянными глазами и чуть длинноватым носиком, неловко держа в руках незажженную сигарету.

" Можно попросить у Вас спички?" — спросила она.

" Пожалуйста", — холодно сказала я.

Она неуверенно чиркнула спичкой, настороженно косясь на мой равнодушно вскинутый профиль. В полной тишине мы выкурили по сигарете и разошлись. Ах, как же она была хороша, эта девочка, с первого же взгляда ставшая моей любовью, моей возлюбленной!..

О, конечно, мы были счастливы. Мы были молоды и счастливы, нам было так хорошо вдвоем, что любой подъезд, любой переулок был домом нашей любви, мы могли смотреть друг на друга часами, и целоваться часами, и лежать, обнявшись, часами, и сутками названивать друг другу по телефону — ах, какие слова мы говорили друг другу! Как нетерпеливо отсчитывали часы и минуты разлук, как жадно выкраивали мгновенья, чтобы еще, еще раз увидеть, прикоснуться, вдохнуть!..

Я улыбнулась.

Господи, как же я верила во всю эту чушь! Ну, был ли на свете кто-нибудь глупее меня? По ночам я грызла подушку и плакала, потому что рядом лежал мой муж, с которым я должна была спать, — о, принадлежать кому-то после того, как принадлежала любимой! Откуда мне было знать, что моя любимая уже давно сама спит с моим мужем — ровно через месяц с начала нашей любви; откуда мне было знать, что все слова и взгляды, от которых так замирало мое сердце, она уже давно говорит и ему, отчего он тоже не спит по ночам — не спит, не спит! — вспоминая любимую.

А потом она вышла замуж, страдая и мучаясь, и клянясь нам в любви, и говоря-говоря, что так надо, так надо, что такова жизнь. И, выйдя замуж и все еще клянясь нам в любви, тут же завела себе любовника, да вдруг и влюбилась по-настоящему, решительно выставив мужнин чемодан на крыльцо, с которым он и приехал к нам, плачущий, с трясущимися руками, и мы утешали его, как могли, такого обманутого и брошенного — мы, обманутые и брошенные, — мы утешали его, как могли, как хотели, чтобы утешили нас, завидуя ему черной завистью, потому что он мог плакать, этот брошенный муж, имевший право быть брошенным, потому что он мог себе это позволить — плакать и искать утешений, типичный обманутый муж, которого утешали любовники его жены, так и не догадавшиеся о том, что любовников — двое.

…— Я не могу без нее жить, — сказала подруга. — Теперь ты видишь, что я не могу без нее жить?

Я вздрогнула. Нет-нет, хватит воспоминаний. Какой прок вспоминать свое, когда можно послушать чужое? Какой прок испытывать боль, когда кругом и так полно желающих делать это? Я сочувственно кивнула, и мы опять замолчали.