Танец мельника - [14]

— Надоть взять кой-чего, — сказал Певун. — Вот и иду в Грамблер, значит. Брат сказал, будь к закату. Небось успею.

Дуайт посмотрел на небо.

— Собирается ветер.

Певун улыбнулся.

— Неа, не будет его. Только макрель поднимет. Дунет разок на закате, но через часок — хлоп, и нету.

— Хотелось бы мне выйти с ними, — сказал Стивен. — Рыбалка мне никогда не удавалась, но обожаю ночные вылазки в море.

— Вы в конце концов решили вернуться в море?

Стивен взглянул на доктора, пытаясь понять, нет ли в вопросе двойного дна. Заключив, что нет, он ответил:

— Зависит от обстоятельств, доктор Энис. Возможно, через некоторое время. Но жить здесь — всё равно что на море.

— Лично я всецело сухопутный житель.

— Это вряд ли, хирург.

— Почему это?

— Ведь вы когда-то служили во флоте.

— Кажется, лет сто назад, — засмеялся Дуайт.

Показалась дорога на Сол, и Стивен зашагал по ней с лопатой на плече, слишком быстро, чтобы поддерживать разговор. Певун же продолжил двигаться в том же неторопливом темпе по полю возле шахты.

— Хирурх.

— Да?

— Так вас назвал Стивен Каррингтон. Хирурх. Мне нравится. Могу я тоже вас так называть?

— Если пожелаешь.

— Вы когда-то служили на флоте, сэр.

— Это правда.

Дуайт смотрел, как Стивен скрылся у подножия холма. Он гадал, зачем тот так поторопился объяснить свое присутствие у Плейс-хауса. С какой стати? Какое это имеет значение? Или Дуайт что-то накручивает?

— Чего со мной не так, хирурх? — с улыбкой спросил Певун Томас.

— Не так? Непохоже на то. Ты нездоров?

— Да не. Здоров как бык. Хирурх. Ха! До чего ж странно звучит!

— Как уж есть.

— Не хочу быть грубым, сэр. А вы знаете пастора Оджерса? Знаете, что он обо мне сказал? Мол, я самый первый грубиян! Неа, вот уж не собирался! Не собирался я быть грубияном! Просто не знаю я, как себя вести, вот оно что.

— Разумеется.

— Ну, в общем, ежели я скажу хирурх, а не должон был, я не хотел грубить... — Несколько ярдов он просеменил на цыпочках молча. — Сэр, чего со мной не так?

— Ты не расскажешь, что с тобой приключилось?

— Я ни в жисть не болел, никогда, понимаете? Но все надо мной насмехаются! Мальчишки хихикают. А девушки... — по-прежнему улыбаясь, Певун сглотнул, и его большой кадык дернулся, как будто у него гнойная ангина. — Даже братья. Оба! Говорят со мной, как будто я не в своем уме. Может, я и не особо ученый, но и в голове у меня не пусто! Вот я и подумал, а вдруг хирурх знает, что к чему.

Они продолжили путь без лишних разговоров. Дуайт взглянул на юношу. Тому было около двадцати лет, поскольку по внешним признакам нельзя было сказать, что он окончательно сформировался. В целом он был какой-то чудаковатый, со странной походкой, худосочный и сутулый и с необычным голосом. Деревенские редко относятся дружелюбно или хотя бы спокойно к чудакам. Дуайту он казался каким-то пустым и бессодержательным. Нет, дело не в его контр-теноре, который подобно птице парил в церкви, а в его речи, смехе, которые звучали фальшиво, словно лишённые каких-либо чувств.

Временами и глаза его казались пустыми и безжизненными, будто сознание их покинуло. Дуайту был знаком взгляд юноши или женщины, которые при ходьбе сутулились, изо рта текла слюна, а иногда у них случались припадки: таких рождалось предостаточно от кровосмесительной связи брата и сестры или отца с дочерью, или по причине нерасторопности акушерки, или еще от десятка проблем. Певун Томас был «пограничным случаем», по мнению Дуайта: явно странноватый тип, но не совсем уж с приветом. Пару раз он впутывался в неприятности, но пока не попадал в руки закона.

Хотя вопрос, который он задал... Некоторые простачки, по опыту Дуайта, весьма чувствительны; но им представлялось, что это с миром что-то неладно, а не с ними. Однако Томас, похоже, понимал, что проблема в нем, и смутно подмечал причины. Это ставило его в другую категорию. И если Дуайт не ошибся, это что-то новенькое. Он будто только сейчас пришел к пониманию своих особенностей.

— Ты пользуешься бритвой, Певун?

— Ну... более-менее, сэр. Но чаще ножницами. Если я пойду к цирюльнику, то насмешу народ.

— У тебя еще не сломался голос. Это странно для мужчины.

— Плюньте и разотрите, — заговорчески проговорил Певун.

— Почему ты ходишь на цыпочках, а не опускаешь пятки?

— Когда я был мальцом, то как-то прошелся по горячим углям. И потом пятки так долго заживали, вот я и привык ходить на носках.

— Но если ты привык так ходить, то можно и отвыкнуть, верно?

— Сейчас не могу, — сказал Певун и нахмурился.

— Но почему?

— Не могу сейчас.

Четыре мальчика пасли в поле два стада волов и воодушевленно распевали привычный мотивчик.

А ну-ка, Красотка, поднажми, Тартар;

а ну-ка, Англия, вступай, Облачко;

а ну-ка, Красотка, поднажми, Тартар;

а ну-ка, Англия, вступай, Облачко.

Они могли сойти за маленьких послушников, распевающих григорианский хорал. Но тут один все испортил, увидев Певуна, сунул пальцы в рот и свистнул.

Дуайт сказал:

— В этом мире людям — то есть народу — не нравится то, что им непонятно. Чтобы жить счастливо, нужно быть как можно больше похожим на них. Ты понимаешь, о чём я?

— Ага, вроде того.

— Их смешит, что ты другой. Это... невежество, но тут ничего не поделать. Но можно постараться изменить себя. Ты когда-нибудь пробовал разговаривать более низким тоном, чтобы слова шли из глубины горла?