Танец единения душ (Осуохай) - [58]

Задержалась она в библиотеке. Лишку задержалась. Уже и книжки выбрала, и направилась к порогу — председатель колхоза навстречу. Фронтовик, в гимнастерке всё ещё, в галифе. Подтянутый, стремительный. Хотя и с чуть припадающей на одну ногу походкой. Аганя помнила его, пришедшим с войны. Он едва переступал на костылях, обе ноги, да и всё худое тело казались безжизненными. Но главное — он не говорил. Забыл после ранения слова. А те, что припомнил или выучил заново, выдавливал, как немой. «Помирать приехал», — говаривали про него. Так и думалось. А было ему тогда лет восемнадцать! Вдруг через год-два бросил костыли, как на копытцах, но стал ходить. Заговорил. Съездил в район, сдал экзамены за десятый класс. И уж совсем удивил народ, когда поехал в Якутск и поступил в институт. Ну, шла молва, пожалели инвалида, приняли. Аганя не видела его несколько лет, а когда встретила, то не узнала в бравом председателе — того самого дохляка, напоминавшего пустую шинель, которого односельчане заживо похоронили.

Аганя приостановилась с книгами в руке, заулыбалась. И председатель заговорил с ней.

— Не надоело ещё отдыхать? — глянул он требовательно. — В колхоз не думаешь?

— Кем я? По моей специальности… работы нет.

— А учителем в младшие классы? Или литературы? Я гляжу, ты всё с книжками.

— Какой с меня учитель? — Аганя не понимала, в шутку это он ей или всерьёз. — Сама с тройки на четверку переваливалась.

Призналась она и покраснела. Даже пожалела, что призналась. На самом деле, учителя постоянно твердили про её способности. Только отвлеченная она какая-то была: прозвенел звонок на урок, села, собралась слушать — звенит звонок с урока. И о чем думала?

— Я тоже не блистал. Точнее, блистал — колами, — было всё-таки удивительно, что как тот, полу мычащий человек, теперь выстреливал словами и рубил пятернёй воздух. — Жирные такие колы схватывал. Огород можно было городить! А время пришло, нет, брат, думаю, так дело не пойдёт. За свою жизнь надо отвечать.

— Перед кем? — заинтересовалась Аганя.

— Ну вот, а ты говоришь, троечница. Ладно, ты мне зубы-то не заговаривай: пойдёшь к нам работать?

— Я уж в Геологию написала, в Иркутск. Весна начинается — сезон.

— Тоже дело хорошее. Если по душе.

Она ещё задержалась, полистала газеты, подсматривая тайком: хотелось узнать, какие книги он возьмёт. Увидела: Льва Толстого, Карла Маркса и… словарь немецкого языка. Аганя невольно в недоумении расширила глаза, и подосадовала на себя: он заметил её взгляд и мигнул с улыбкой в ответ. Знать, привык уже на себе ловить и тихонько гасить бабьи одинокие послевоенные взоры.

Она шла и думала, что такой человек ей мог бы понравиться — нравились ей устремленные куда-то. Безудержные. И не просто безудержные, а настрадавшиеся, выстоявшие. Только такие — и нравились.

И то ли в наказание за все эти мысли, за задержку не случайную, то ли ещё за какую провинность, но дома сучилась беда. Она подходила к воротам — услышала, как радиола то заверещит, то затянет густо. Няньки, девчонки, с которыми оставила Лёньку, пластинки крутили, для смеха дергая туда-сюда рычажок скорости. И сердце, как оборвалось — вот почувствовала неладное. Заскочила в дом. Девчонки в комнате, а посреди кухни подпол открыт. Аганю к подполу будто потянуло — а там, на земле, на глубине метра в два, Лёнька лежит навзничь — и пена изо рта. А он как бы икает, вздрагивает, сглотить пытается. И молчит. Прикусил язык — так прикусил, что там уж не язык, а сплошной волдырь.

Мать картошку вытащила перебрать, крикнула девчонкам, чтоб подпол закрыли. А те… дети ведь ещё.

Никуда не уехала Аганя. Всю весну, лето по больницам. И так носила, и лежала с ним. Кололи мальчишку уколами, давали таблетки. Слюноотделение прекращалось, но заикался всё сильнее. «Ме-ме-ме», — силился, старался выпихнуть слово, а оно будто застревало. Чуть не покололи лекарствами, опять слюна пошла!

Верь, не верь в сглаз, но странная, уже знакомая закольцованность Агане виделась: вот постояла человеком, который из мычащего немтыря превратился в складно, на зависть другим умеющего говорить — и словно порчу принесла. С крохой сыном стало вершиться обратное. Спросила: перед кем надо в жизни отвечать? — и тут же ей ответ был дан. Суровый ответ.

С председателем она вновь столкнулась близко, когда в очередной раз ехала из районной больницы. Вышла на большак, голосанула попутку. Свернул к обочине ГАЗик, а за рулём — председатель. Она уже работала в колхозе, на прополке, на сенокосе — и трудодни нужны были, и сено для коровы. Так что рядом теперь сидел самый большой на деревне начальник. Она, с ребенком на руках, сторонилась его, прижималась к дверце. Было предубеждение.

Он это чувствовал. Хотя не должен бы чувствовать — это ведь только её домыслы. Но они, настрадавшиеся, изомнившиеся некогда сторонними взглядами, видно, становятся с особым чутьём.

— Ты его к бабке сводить не пробовала?

— К бабке? — удивилась Аганя.

— К бабке, которая умеет заговаривать.

— А вы… вас разве бабка вылечила?

Он усмехнулся.

— Меня жена вылечила. Стеша. Степанида.

Жена Евгения Федоровича, председателя, рядом с ним, совсем молодым ещё мужиком, выглядела тётей. Но сошлись они, действительно, тогда, когда все его считали не жильцом.