Танец единения душ (Осуохай) - [50]

— А я думала про тебя, думала, и звала, звала!

— Думала? — с надеждой проговорил Вася. — Я почто не выходил-то: потешиться хотел над тобой, а как увидел, так и думать забыл. А на кой я, думаю, ей?! У её жисть, а у меня… А када сбежала — я, ить, тебя потерял. Как зверь какой сделался. И вот, веришь, нет, по нюху шёл. Иду, и сам поверить не могу — чую!

— Что ж за запах такой от меня? — засмеялась Аганя.

— У нас у всех тут запах один: кострища, гари. Токо у тебя есть ещё другой, тонюсенький. — Он говорил так, будто и в этот момент угадывал именно этот запах. — Мать на зиму ягоду всегда сушила. В голодные годы ягодой той да грибами токо и спасались. Вот запах ягоды — земляники сушёной — он у меня здесь, — Вася коснулся головы, — и от тебя он же.

— Так мы тоже с мамой всю войну на ягоде, на грибах. Ну, орехи ещё кедровые — сами с ней кедрачили!

— У нас, на Волге, кедра нет.

— Ты с Во-олги? — протянула Аганя.

— Но, — оторопел он перед её изумлением.

— Я ж того… мордва наполовину.

— Мордва?! — пуще прежнего она удивилась. — А ты про Христов камень слышал?!

— Про Христов? — изумился теперь он.

— Ну, про комету, которая упала там, у вас. А крестьяне её растолкли и съели.

— Нашто?!

— Суеверие. Считали, что силу придаёт. Исцеляет. Тебе камешки в детстве не давали, толчёные?

— От Христова камня, что ли, этого? — переспросил Вася. Пожал плечами. — Может, и давали, кто знат. У меня дед с бабкой шибко набожные были. Просвирку давали. Противная такая. Воду святую… Чего-то такое вроде было — вот ты сказала, и стало казаться, что вроде давали. Впихивали в рот. Но то ли, другое ли что?.. А к чему это ты?

— Так. Вон ты какой вырос!

— От Христова камня, что ли? — заулыбался Вася. — Сама ты суеверная, а не крестьяне.

Аганя обхватила руками колени, наклонилась к огню: вновь поразила закруглённость жизни — закольцованность её жизни.

— Ты помнишь двери дома, из которого вышел? — пристально посмотрела она.

— Мне разглядывать-то некогда было — вышиб, и дай Бог ноги. Какой там дом-то — сараюшка при милиции!

— Я не про ту. Дверь дома, где ты жил. Где ягодами сушёными пахло. Ты бы нашёл её, если бы пешком шёл?

— Чё ж не найти-то? — опустил голову Вася.

Она тихо прислонилась к его груди.

Он посидел недвижно, готовый заплакать. Что же ему за человека такого Бог послал? Говорит, спрашивает — о чём иные и думать не знают. Бережно склонился к ней.

Небо теперь не падало на землю, не укрывало их мягким одеялом. Всё оставалось на своих местах. Но они — единое — это были только они, а всё остальное — было всем остальным.

И вновь её удивляло, что такое — и с ней! И всё так просто — будто так и надо!

Голод охватил — живот объявлял войну. «Старый знакомый», — вооружился Вася её складишком. Пошёл на охоту: был лёгким, радостным, припрыгивал под каждое движение.

— Только недолго, далеко не уходи, — сказала она ему с удивлением то, что женщины обычно говорили в таких случаях своим мужчинам. Всегда подчеркивая, что этот мужчина именно их.

Они жарили куропатку, смачно ели, перемазываясь пригорелостью и жиром.

— Теперь поживу ещё! — повторял Вася, будто грозил кому-то. — Поживу!..

День и ночь стёрлись. Он принёс палатку и весь скарб невесть куда исчезнувших геологов — она лишь удивилась, что совсем не горюет, не думает о её бывших хозяевах, и рада этому пусть временному, но обозначенному их жилищу. Она не давала угаснуть огню, а он уже мастерил, наставлял силки на дичь. Он умел и мог всё, и она была ко всему сподручна. Он добывал, она готовила, они ели, и вновь сливались в единое.

Теперь ей казалось, что они — звери. Кружащиеся осенние олени, клубящиеся весенние змеи. Или ещё какое-то неведомое единое животное. И ей нравилось быть зверем, частью этого ненасытного животного.

— Говорил же, моей будешь, — умилённо водил он ладонью по её волосам, — так оно и вышло. А, ить, сам не верил, что выйдет.

Зря, наверное, он так сказал. Почему же его? — подспудной, дальней какой-то мыслью по телу прокатилось недоумение. И уже пересилив себя, она размягчённо согласилась: а ведь и его.

А он — её. И вдруг страшно становилось потерять его. А никуда не деться, если не потерять, то расстаться, и надолго, им было предписано.

— Смотря по какой линии пустят, — настраивал он её. — Если по воровской, то оно бы ничего. А если по политической, по диверсии, то… Тут уж меня не дождаться.

Первый срок он отбывал, как политический. Рассказывал он об этом со смехом.

Во время войны его посадили. Подростки работали в поле. Приехал председатель на пролетке. А Вася с напарницей, с деревенской же девчонкой, как раз лошадь выпрягли, пустили попастись — притомилась лошадёнка. Ну, председатель крут был, давай и паренька, и девчонку плетью охаживать. Хлестнул бы для острастки раз, другой, оно бы и ничего, дело понятное. Но разошёлся — лупить стал! Ладно бы одного Васю, а то и девчонку. А девка хороша была собой, чернявая, огневая. Васе нравилась. Кто знает, может, и председатель на неё глаз положил. Словом, отобрал Вася у мужика плеть, скрутил его, да и вдвоём с подружкой впрягли они председателя вместо коня в пролетку. И пустили по деревне, а девчонка ещё и погоняла.