Танец единения душ (Осуохай) - [2]

Серый камень, серый камень,

Серый камень — пять пудов,

Серый камень так не давит,

Как проклятая любовь.

Она рассмеялась, и он плюхнулся на дощатую палубу к её ногам. Да и Большой, которого звали дядей Мишей, поглядывал на женщину, будто ждал одобрения. Неугомонная плясунья стала зазывать в круг и девушек. Первой вылетела, словно сорвавшись с места, крепкая девушка с ямочками на круглых щеках, по всему похожая на деревенскую, местную, только всё равно иная: светом в глазах, взглядом, словно бы за край леса!

— Еолохи, — почтительно протянул дед рядом с Аганей.

Она и сама уже поняла, что это геологи, люди, открывающие в земле, как говорили по репродуктору, природные кладовые.

В пляс пошли все девушки. И каждая при этом то и дело оборачивалась на женщину, которая теперь стояла у борта, хлопала в такт и нет, нет, да и оглядывалась вновь в странной тревоге назад, за рубку. Но и её подхватило веселье, крыльями лебедиными распростерла руки и пошла, да умело, как-то по особенному умело пошла. Местные чуть сторонились, гостеприимно уступали круг, подыгрывали нездешним.

Знай наших — жарил гармонист! Спустился на берег один, его заменил другой, пуще прежнего. А то случились вдруг сразу два гармониста, развёртывалась целая баталия: если один, расправив плечи, широко рвал меха, и пятерня его цепами била по ладам: другой — склонясь, словно врастая, сливаясь со своей гармонью, струил пальцы по клавишам путаными водорослями. Внезапно оба умолкли, заключая перемирие, закурили.

Девушки-геологи стали подталкивать одну из своих: «Сыграй, Поля». «Пожалуйста», — попросила и необыкновенная женщина. Девушка с удлиненным лицом и покатыми плечами в некотором оцепенении оглядела людей на барже. И Аганя почувствовала страх за нее, увидев ее глазами сидящего рядом деда с тлеющей «козьей ножкой» во рту, трех заросших старателей разбойного вида, которых не сумела разбудить гармонь и они только просыпались, пасмурно хмурясь, однорукого парня в тельняшке… Девушка осторожно положила на рюкзак похожий на рыбину чемоданчик, открыла его и в руках ее оказались скрипка со смычком. Аганя видела скрипку в книге — на иллюстрации к рассказу «Слепой музыкант», — поэтому догадалась, что это она. Спустя годы, когда Аганя сама стала поисковиком, она не раз удивлялась девушке, которая, кроме тяжелого необходимого снаряжения, несла в тайгу скрипку. Но тогда, на барже, воспринималось, что нездешние, они и должны быть со скрипками!

— Бетховен. Соната оппосианата, — объявила девушка, делаясь вдруг слепой. — Любимое произведение Ленина.

Аганя сама подалась и услышала общее доверительное движение вперед, к девушке, способной играть на невиданном инструменте любимую музыку самого Ленина, без которого, ясное дело, не было бы ничего, ни баржи, ни геологов, ни лампочек в домах, так и называемых лампочками Ильича…

«Нездешняя» положила скрипку на плечо, прильнула к ней щекой, отвела в сторону другую руку со смычком, на миг замерла, став похожей на лучницу, натянувшую до отказа тетиву перед выстрелом. И все замерли, притихнув, только баржа неровно бурчала, да река двигалась, обрываясь вдали.

Путь Агани лежал к родственникам на Ысыах, праздник начала лета: в якутском селе его особенно почитали. Устраивались состязания по борьбе, на конях, по перетягиванию, ловле оленей, а ей нравилось стрелять из лука — ой как нравилось!

Из лука — ох саа. Или из самострела — чаачар саа — тоже лук, только с прикладом, как у ружья. В книжках его называли арбалетом. Из лука — дальше, из самострела — точнее.

Так сладко было, наполнив воздухом грудь, натянуть тетиву, направляя конец стрелы чуть правее и выше цели. Вокруг, в двё шеренги, десятки неподвижных глаз, впившихся в тебя так, будто все они тоже ты, вместе с тобою смотрят вдоль стрелы, в цель. Потом замереть бездыханно, поймав единственный миг, когда рука тверда и выверен прицел — тью-ю — и сердце обмирает, и вся ты будто летишь стрелою, летишь над землею в ожидании вперед…

С нездешним звуком незримо вылетела стрела, выпущенная скрипачкой, срикошетила о сердце.

* * *

Нездешние поразили ее. Она и раньше догадывалась, и даже немножко знала о их существовании, потому что и сама была чуть-чуть нездешней. Так ей рассказывала мама. У нее в альбоме хранилась фотография дедушки Леонида, которого еще давно, при царской власти, сослали в Сибирь как революционера: на ней стоял усатый человек с гордо приподнятым подбородком, в цилиндре на чуть запрокинутой голове, как у Пушкина из учебника литературы. Дедушка после ссылки остался на вольных ленских землях, женился на красивой девушке из якутской семьи, у них родилась дочь — ее мама. Но с царским гнетом он примириться не смог. Так и погиб, как смотрел на фотографии, с высоко поднятой головой — во время Ленского расстрела, как один из руководителей стачечного комитета Андреевского прииска.

Ей было удивительно и лестно слушать на уроке истории в школе о Ленском расстреле 1912 года, и даже видеть в учебнике рисунок, где на крутом берегу реки царские служивые стреляли в непокорных рабочих.

Сжималось сердце, и чуть не плакала она, и так хотелось рассказать всем, что на рисунке, среди тех, кто отстаивал их счастье и торжество справедливости — был и ее родной дедушка.