Танец единения душ (Осуохай) - [18]

Сама не своя, Аганя прибежала к тетке Балыгей, нарядилась. Балыгей в ладоши прихлопывала и головой качала, и сама Аганя нравилась себе, виделась пушинкой. На танцы шла, как во сне. Ясное Море — так прозвали моториста с базы — играл на аккордеоне. Парень, длинный и нескладный стал приглашать ее на вальс. Она умела — должна бы уметь. Маленькой еще, дома у себя, училась. Рисовала квадрат мелом на полу — и раз, два, три по уголкам, и раз, два, три…

Парень протянул ей руку, улыбался, а у нее задеревенели ноги: вжалась, влипла в стенку, будто сургучная печать, самой себя оторвать — сил нет. Помотала головой, одергивая подол… Другие парни подходили, но она, как вкопанная. Постояла и, пока все танцевали, и никто не видел, домой направилась, к тетке Былыгей, точнее. Навстречу — бывший сокурсник. Разговорились. Она стала называть его на «Вы», и он ее не поправил.

Скатилась с неба звезда, проследили они вместе ее полет — и вспомнила она, будто к случаю, о Бобкове. Бывший сокурсник, ныне комсомольский инструктор, нахмурил брови круче, нежели тогда, во времена учебы:

— Не понимаю, как человека с таким прошлым могли поставить преподавателем!

— С каким «таким»?

— С сомнительным. С очень сомнительным! Человек был в немецком плену — ты понимаешь, что это значит?! Хорошо, на курсах нашлись сознательные люди! Собрали актив и поставили перед руководством вопрос об отстранении.

— А почему я ничего не знала?

— Тебе и не положено было знать: ты же не была членом актива!

Аганя и сама знала, что не была. Актив — это комсорг, староста, профорг и парторг — были среди слушателей и члены партии.

— Так он же не только у вас был преподавателем, почему вы за всех-то решили?

— Что-то я не пойму: ты чем недовольна? Ты выучилась? Выучилась. Работаешь? Работаешь, — сказал бывший сокурсник так, будто это была его личная заслуга. — Мы выразили мнение большинства. Если кто-то с ним был не согласен или, видите ли, не знал, то это не значит, что его не было.

Самое удивительное, что она могла быть согласна, окажись вместо Бобкова кто-то иной. Чуралась же в мыслях отца родного, мало помня его самого, но помня, что он «кулацкое отродье», «кержацкий сын».

— Там, в плену, — кивнула она в сторону разработок на речной излучине, — рассказывают, было еще тяжелее, чем на фронте.

— А чего тебе этот Бобков дался? — попытался заглянуть в глаза комсомольский инструктор. — Не мучься. У него жена, ребенок. К идеологической работе его мы не подпустим, а так, по специальности, пожалуйста, трудись, только без этих завихрений, никто не помеха. Надо же отдавать отчет: кто не хотел сдаваться, тот стрелялся!

Она помолчала, почертила носком по земле:

— Пойду я.

Лайка возле дома Балыгей ласково терлась ей о ноги. Аганя присела к собаке, погладила, прислонилась щекой к ее уху. Тихонько, чтоб не будить людей, вошла. Но Былагей все равно зашептала из тьмы, что постелила в левом углу. Аганя сбросила платье, и как семь пудов сняла. Юркнула под одеяло, утонула в перине — ах, как давно не спала она в такой постели! Лежала, свернувшись калачиком. И белело платье в мороке, белело метлячком, словно душа ее отлетевшая, белело. И не то во сне уже, не то в наваждении, танцевала она с ним, прошедшим плен, повзрослевшим Каем с искрящейся льдинкой в глазу, одни одинешеньки где-то кружились они — раз, два, три, раз, два, три!..

Вскочила ни свет, ни заря, натянула брюки, сапоги — и бегом на речку. Поманило искупаться, пока село не поднялось. Скинула одежду, плюхнулась в утреннюю воду. По-мужски проплыла, широкими взмахами, по-морски, разводя руками под водою, окунулась, стала выбираться на берег — два человека в тумане. Присела, притаилась за береговым выступом. По походке, по звукам шагов — мужчины. С рюкзаками, с лотком для промывки шлихов. Вдруг в первом из идущих четко обозначились знакомые черты: резковатые движения, нажимистые шаги. А когда у кромки берега, у лодки, приостановившись, человек круто переступил — перекинул тело — с ноги на ногу, сомнений не оставалось. Он.

Бобков пропустил идущего следом человека в лодку, закурил, глядя в туман над рекой. Аганя почти ползком, прячась в траву, пробралась к одежде. Так же ползком, перебежками, спряталась за илистым бугром. Торопилась. Ноги в штанины не попадали. У блузки путались рукава. Помчалась, по ходу надевая сапоги.

Мотор на лодке рыкнул. Левая нога угодила мимо голенища. Споткнулась. Мотор затарахтел. Бросилась, размахивая сапогом. Лодка отчаливала. Развернулась по дуге, быстро набрала скорость и ушла в туман.

— Э-э-э-й! — помахала она еще сапогом.

Почему раньше-то не крикнула, подосадовала она на себя, почему раньше-то… Села на сырой песок. И слезы опять, и радость. Так радостно сделалось. Радостно, вот и все, почему-то!

Вернулась Аганя в партию. Люди встретили ее смехом: пойдем, Огонек, за твоим лукошком. Прислали радиограмму: на той косе, где нагребла она два мешка, взять представительную пробу — сто кубометров. Потащили обратно, против течения, лодку волоком, с тремя тоннами поклажи, как бурлаки.

Пришли. Сунулась под сосну — лукошко, как стояло, так и стоит. Мужчины с такой охоткой ягоду поели, горстями прямо в рот гребли. Пересмеивались, мол, долго дюжили!