Танец бабочки - [121]

— А для меня? — спросила Кэйко. — Время тоже закончилось?

Следопыт молчал. Тишина висела в воздухе. Над окутаной тьмой долиной летело лишь пение цикад. Оставив без внимания вопрос девушки, Икуно вздохнул:

— Синмэн мертв. Мунисай мертв. Маса мертва. Нибуро… — Следопыт запнулся и продолжил: — Зачем я пришел сюда? Хоронить мертвых?

— Ты не в праве винить себя, — прошептала Кэйко, пытаясь угадать ход мысли самурая.

Икуно горько усмехнулся:

— Винить? Я не знаю, кто виноват. Знаю одно. За сорок лет я похоронил в себе достаточно жизней, чтобы узреть ее ценность. А мы убиваем и убиваем друг друга.

— Мунисай… Ты слишком привязался к нему.

Следопыт хранил молчание.

— Прости, я не тот, кто тебе нужен, — сказал после паузы.

— Ты боишься? — вдруг сказала Кэйко, сдерживая гнев.

— Что? — Икуно замер.

— Боишься терять… Я должна была догадаться.

— Не говори глупостей, — хмуро произнес следопыт.

— Конечно так легче. Никому ничем не обязан. Никакой боли. Ты трус, трус, — шептала девушка. — Боги мои, неужели я влюбилась в слюнтяя?

Кэйко схватила следопыта за руку.

— Попробуй только сказать, что ты меня не любишь, — с угрозой произнесла девушка.

— Я не люблю тебя, — сразу же ответил Икуно.

Кэйко онемела. Отчаяние пронеслось во взгляде девушки, но вдруг лицо гостьи просияло.

— Ах, так?! Так ты еще и врун?!

Кэйко влепила следопыту затрещину.

— А сейчас?!

Икуно качнул головой:

— Нет… не люблю.

Вторая последовала за первой.

— А теперь?

— Нет.

Третья продолжила серию.

— А вот так?..

— Ну, уже не знаю, — растеряно бросил Икуно, уворачиваясь от цепких рук.

— Ага. Теплее, — прорычала девушка.

Четвертый удар не достиг цели. Следопыт перехватил руку.

— Кажется я понял…

— Что ты понял?

— Понял, что… — Икуно медлил.

— Ну пожалуйста. Это ведь так просто, — взмолилась Кэйко.

Он все еще жил в плену воспоминаний. Голоса прошлого звучали в пении птиц и настойчиво стучали в двери его снов. Иттэй, Акиро, Маи. Он помнил каждый жест, каждую улыбку. И когда день слагал свои полномочия ночи эхо далеких лет его юности кружило над головой сладким тайфуном. И несмотря на боль, он был рад своей удаче — безумному счастью беглеца. Пусть призрачно мгновение, но столь прекрасно! Это все, что у него было, это все что он любил.

Слова застряли в горле. Следопыт прокашлялся.

— Кажется… я без ума от тебя.

Руки девушки обвили шею самурая:

— Вот ты и попался.

— Послушай, я ведь… — начал было Икуно.

— Молчи, — прошептала Кэйко. — Теперь ты мой. Ты не боишься смерти. Я научу тебя не бояться жизни.

Эпилог

За все время рассказа я не проронил ни слова. Однако ближе к концу повествования сдерживать свое нетерпение стало трудно.

— Откуда вам все это известно? — спросил я, не в силах скрыть недоверие.

Монах, склонившись к костру, грел задубевшие пальцы.

— Я услышал эту историю от одного человека, — сказал старик осторожно. — Много воды утекло с тех пор.

— Все это выглядит довольно… — я не решался на резкие выводы.

— Маловероятно? — с коварной улыбкой произнес гость.

— Нет, но… — попытался я оправдаться. — Мне трудно представить пример подобной преданности.

Монах сгреб рукой горсть сухих веток.

— Эти ветви когда-то были молодыми и зелеными и никто из них не мыслил, что их судьба — питать пламя костра.

— О чем вы?

— Пламя любви — это пламя высшей преданности, которая зарождается сама собой. Нет необходимости создавать идел и следовать ему. Любовь — самый естественный поток жизни. Сила ее сокрушительна. Она преображает наше сердце, побеждая страх и смерть.

В словах старика звучали мысли, противоречить которым мне было тяжело.

— Люди отчаянно пытаются отыскать идею, которая могла бы стоить преданности и служения. Но если они отыщут любовь в своем сердце, преданность придет вместе с ней.

Все это было сказано с жаром, который я никак не предполагал увидеть в смиренном служителе веры. Сила убеждений старика завораживала. И всему этому могло быть только одно объяснение. Я решился на мучавший меня вопрос.

— Скажите, Акиро — это вы?!

Догадка давно поселилась в моем сердце, но мне хотелось подтвердить или опровергнуть свои подозрения.

Старик поднял глаза и сказал с обезоруживающей простотой:

— Да.

Мы смотрели друг на друга и быть может впервые за долгое время беседы все сказанное стало преобретать реальный вес в моих глазах. Убеждения монаха, жар его сердца пусть на малую, но живую долю передались и мне.

— Все это было так давно, что я порой и сам не верю, — произнес старик с грустной улыбкой. — Хорошо, что я рассказал вам все это. Память изменяет все чаще и боюсь, что имена героев тех дней со временем канут в безмолвие веков.

— Вы встречались с Ямадзаки Икуно после всего? — спросил я.

— Да, нам довелось встретиться.

— Мне интересно, что случилось с Накано? Он вам не говорил?

— Говорил.

— И что же?

— Накано ушел в горы и стал отшельником, как и многие мастера меча до него. Самурай следовал традиции воинов.

— Он умер в одиночестве?

— Воины не умирают. Воины просто уходят.

Старик поднялся и закинул вязанку дров на плечи.

— Прощайте, — сказал монах. — И да будет ваша жизнь полной, как неиспитая чаша.

Я смотрел вслед старику с нескрываемой завистью. Жизнь этого человека была всепоглощающей страстью, преданность которой он пронес сквозь годы, храня в своем сердце. «Родина там — где сердце» — вспомнил я старое изречение. Смогу ли я найти в своей жизни такой же повод для радости? Наполнить каждый ее час осознанным действием, несмотря на мимолетность и призрачность. Быть достойным преданности и чести предков.